Будьте как дети - Владимир Шаров

В письме походу детей в Святую землю посвящено четыре пункта. Первый: коммунары - те же вифлеемские младенцы, что два тысячелетия назад пошли на заклание вместо Иисуса. С радостью отдали свои жизни, укрывая Христа от преступного Ирода, пославшего убить только что народившегося Царя Иудейского. Спася Сына Божьего, они спасут и весь людской род. Второй: безгрешные и невинно убиенные, они - те тельцы без изъяна и порока, каких и следует приносить в жертву Всевышнему. Третий: страдания, которые они, чистые и ничем не запятнанные, претерпели в своей жизни, дадут им силы, чтобы дойти до Иерусалима. Четвертый (он очень близок к тому, что говорил энцам Перегудов; в черновике перед ним стоит жирный знак вопроса): может быть, Христу и не надо было взрослеть. Споры с фарисеями, чудеса, исцеления, даже смерть на кресте и воскресение - все это было необязательным: останься Сын Божий младенцем, как и их - Его жертва была бы полнее, и род Адамов был бы уже спасен.

Урок № 7

Работа над языком

О втором Горкинском отряде, продолжал через неделю Ищенко, известно больше. Но прежде чем о нем пойдет речь, скажу о языках, над которыми Ленин работал весь последний год своей жизни. Первый - слоговой, иначе его зовут еще глуховским, по сути ведь тоже состоял из слов, и ясно, что удовлетворить его не мог. Нужны были другие подходы, и Ленин безостановочно их искал. Не раз, например, он думал о языке жестов, движений тела. В связи с этим вспоминал 1901 год и бал жертв якобинского террора. Допускались на него лишь выходцы из семей, члены которых были казнены Робеспьером, но Ленина, восторженного поклонника Французской революции, провел туда недавний приятель-социалист. Он принадлежал к известной дворянской фамилии, и пока они добирались до места, успел рассказать, что под нож гильотины попало целое поколение его предков, от стариков до семилетней девочки.

Само действо происходило в Сентеньи под Парижем, на старинном кладбище глубокой ночью. Пламя полутора сотен свечей, укрепленных на карнизе склепа Монмаранси, от людей и воздуха, как заведенное, кланялось во все стороны, и ты видел то танцующих, то оркестрантов, то немногих зрителей. Музыка была очень печальная, особенно Ленина поразило, что скрипки звучали, будто шотландские волынки.

Пары были одеты как обычно: кавалеры во фраках и в батистовых рубашках, барышни - в длинных шелковых платьях с глубоким декольте и обнаженными спинами. Танцевали прямо на могильных плитах и, в сущности, одни дамы. Кавалеры лишь не давали им упасть, и те, завершая па, обмякали, словно мертвые, повисали на их руках. Движения барышень не походили на те танцы, что Ленин знал раньше. Женские фигуры в ходящем ходуном свете почти въявь повторяли судороги человеческого тела, которому за мгновение до того нож гильотины отрубил голову. Несмотря на яркость воспоминаний, все обдумав, Ленин с сожалением от этой идеи отказался. Никто из слепых языка танца никогда бы не понял.

Учтя недостатки и глуховского языка, он большую часть двадцать второго года размышлял о речи, целиком построенной на осязании. Даже немного экспериментировал. Например, показывая кошке Фросе, что она действует точно, как надо, гладил ее по шерстке, и она ластилась, льнула к нему, будто пьяная: когда же, наоборот, был Фросей недоволен, решительно вел руку против шерсти, и кошка, признав свою неправоту, соскакивала с колен, сразу уходила.

Позже эти приемы он попробовал и на Крупской. Сверху вниз, то есть тоже как бы по шерстке, медленно вел свою руку по руке жены, и Надя улыбалась, не хуже зверя видела, что сейчас он ее одобряет. Дело оборачивалось по-другому, когда его пальцы, словно осаживая ее, резко шли снизу вверх. На руке были разные места от совсем нежных, изнутри на сгибе, до твердых, почти что каменных костяшек, и ты одним прикосновением мог сказать, что тебе сейчас от собеседника надо: уступок, компромисса или, напротив, непреклонности, революционной суровости. Мягкое с твердым чередовалось и на лице, это позволяло использовать слепые глаза, неслышащие уши и безмолвные рты коммунаров. Тогда же, гладя руку Крупской, он сообразил, что на коже, проведя ногтем черту, можно не хуже, чем паузой или абзацем отделять мысль от мысли.

Однажды ночью Ленину приснился Максаков, и он проснулся, думая о жене, женщине, как о земле, по которой дети безбоязненно пойдут в Иерусалим. Как об огромной, бескрайней равнине с холмами и ложбинами, земле, разогретой внутренним теплом, мягкой и влажной. О себе он знал, что ему всю ее надо обойти, везде побывать, осмотреть поля и пастбища, луга и огороды. Разобраться, решить, что готово к работе, что пока следует оставить под паром, чтобы земля отдохнула, набралась соков и дальше, год за годом, приносила добрый урожай.

Он был расчетливым, тароватым крестьянином, которому не абы как, а все надо было оценить, прикинуть, взвесить, чтобы хватило и на себя и на потомство. В то же время он понимал, что тяжело болен, стар, немощен, и боялся, что сам ничего уже не сможет вспахать. Срок его вышел.

Он брел по ней вниз от волос, от пряди, прикрывающей лоб. Чтобы не разбудить, шел осторожно, едва касаясь кожи, и был рад, что Крупская, как всегда во сне, дышит тихо, ровно. Но и так он скоро устал и, сложив руку ковшиком, весь его - от века до подбородка - до краев наполнив ее щекой, лег отдохнуть, снова прикопить сил. Он лежал, как уже было в молодости, привыкал к Наде рукой, и той же рукой объяснял, что теперь она жена, что она его; и Крупская сама сквозь сон понимала и запоминала, что больше она не приблудная, бог знает откуда взявшаяся, а своя, хозяйская, и он может и будет поступать с ней, как сочтет нужным. Ее же дело всей собой ему отдаваться, и верить, и молиться за него, и его любить. Она на все это была согласна, сказала “да” еще тридцать лет назад и теперь, устроившись в его ковшике, повторяла свое “да”, подтверждала, что ничего не изменилось: они - одно, куда он, туда и она.

Лежа рукой на ее щеке, Ленин думал, что при коммунизме люди будут жить, ничего и ни о ком не помня, но зато видя, слыша, осязая, обоняя мир, как после долгой зимы. Они, словно вчера родившиеся младенцы, станут чувствовать его всем, что у них есть. И невообразимое счастье, ликование никогда не кончатся. Отказавшись взрослеть, они избавятся от зла, и земля от края и до края сделается одним сплошным раем с копошащимися везде малолетками.

Набравшись сил, он встал на указательный и средний палец и медленно, пошатываясь, снова пошел. Идти было тяжело и потому, что он ослаб от болезни, и потому, что почва под ним, будто на болоте, колыхалась при каждом шаге. Мягкая и податливая, она прогибалась, проваливалась, словно везде, где он был, пыталась впустить, утопить его в себе. Только когда он, как по гряде, шел по ключице или по ребру, было немного легче. Но скоро кость ушла вглубь, и снова надо было выбираться из этой живой плоти, буквально молившей его остаться, больше никуда не идти. И ладонь вместе с другими тремя пальцами, которые он должен был нести, тоже была неподъемна. Прежний, молодой и сильный, даже с таким грузом он бы наверняка справился, но сейчас просто их волочил, потом, вконец ослабев, будто на колени опускался на костяшки среднего и безымянного. Не молился, ничего у Господа не просил, просто ждал, когда вернутся силы. Хотя передышка была необходима, он отметил, что раньше вел себя достойнее и, устав, как теперь, не сдавался, ниц ни перед кем не падал, наоборот, накрепко костылями выпрямлял пальцы, которыми шел, для опоры добавлял к ним большой и так, треногой, стоял, покачиваясь, ждал, пока успокоится сердце, станет ровней дыхание.

Кажется, Крупская проснулась, когда он доковылял до ее соска. Но сам он ничего не заметил - чересчур тяжело далась дорога. Дыша с хрипом и присвистом, он и тут поначалу попытался выпрямиться, встать, оперевшись на большой палец, но не удержался и, падая, словно щеку, той же горстью теперь покрыл ее грудь. Здесь было тепло, удобно, и, измотанный дорогой, он успокоился, угревшись, похоже, задремал.

Сон его подкрепил, и от соска все дальше, дальше он стал спускаться вниз, к животу. Под уклон идти было легче и, пусть медленно, с частыми остановками, но Ленин шел и шел. Даже, кажется, приободрился. К тому времени он уже понимал, что Крупская чувствует его пальцы, знает, куда он направляется. И немудрено, ее колотило будто в лихорадке. Предчувствуя, что вот сейчас, скоро станет орудием преображения мира, возбуждаясь от самой возможности этого, она почти беспрестанно дрожала и оттого не умела удержать в себе ни одну мысль. Думала, что, если он туда идет, наверное, выздоравливает, язвительно хохотала - почему же “наверное”, когда точно, наверняка - иначе и быть не может. Тут же перескакивала на Арманд. Ни Инессу, ни его она ни в чем не винила, но ликовала, благодарила Господа, что муж про нее, свою жену, вспомнил. И не просто вспомнил - она вдруг уверилась, что срок настал, именно сегодня исполнится обещанное, столь долго ею жданное: как Сарра, она понесет.