Сеть - Александр Тюрин

Разворачиваюсь. Под ногами обнаруживается яма — нелепая, бесформенная, страшная. Газон будто наизнанку вывернут. На дне смутно темнеют останки длинного ящика, в отвалах мокрой почвы валяются ошметки гнилых досок, мемориальная плита отброшена на пару саженей вбок. Вот это да! Что за мерзавцы осквернили могилу? Где патруль? Расстрелять… Мрамор расколот, на одной из частей призрачно блестит золотой профиль — мой. Знакомая картинка. Работы самого Хорька, главного художника державы. Сляпал за три минуты, забредя однажды ко мне в кабинет. А рядом… Моя же собственная книга, испачканная, потрепанная, жалкая — последнее переиздание…

Я пьян, да? Белая горячка?

Кошмар стремительно разрастается. Наконец-то догадываюсь осмотреть себя, ощупать себя, прислушаться к себе, и вдруг вижу, вдруг чувствую… Шок, провал в памяти. Оказывается, я стою перед дверью своей квартиры, причем совершенно не помню, как добрался. Хорошо иметь в ногах специальное устройство, назубок знающее дорогу домой. Тебе плохо, ты пьян, старого шофера забрали, нового еще не дали, голова полностью выключена, холуй-очкарик, с которым ты еще в школе учился, добросовестно пишет за тебя передовицу в одну из центральных газет и помочь ничем не может, но ты, как настоящий мужчина, возвращаешься сам, либо пешком, либо при помощи патруля, колотишь в дверь ногой, и тебя подхватывает верная, ко всему привыкшая жена. Хорошо быть настоящим мужчиной. Впрочем, дом практически рядом с аллеей Славы — до Боровицкой башни дойти, сразу на Манежную и до перекрестка. Номер три. Престижный дом, правительственный, даже название в народе имеет — «Угловой». Здесь все свои проживают, никаких вам рабов. Через ночь мясовоз к парадному входу подъезжает, чистит квартиры от замаскировавшихся и примкнувших, чтобы оставшимся спокойнее дышалось… Нет, все равно не знаю, как дошел, крутится в памяти лишь забавное кино, будто бы я плечом проламываю запертые двери подъезда — легко, играючи, оба ряда, — будто бы нокаутирую вскочившего с топчана швейцара, вызываю лифт…

Стучу ногой. Жена, принимай хозяина! Бегом!

Ногой? Кость, одетая в гнилой ботинок. Вместо брюк — дырявая полуистлевшая тряпка, сквозь которую также видны кости — бедренные, надколенники, берцовые, какие там еще… Что со мной? Неожиданно в голове восстанавливается нелепая картинка, та самая, явившаяся причиной шока. Подношу к лицу руки и снова вижу — как и там, на набережной, — заплесневевшие фаланги пальцев, без кожи, без мяса, голые, тонкие, отвратительные. Кто я?

На стук не отвечают. Исступленно колочу, ногой и рукой одновременно. Дерево тяжко стонет, готовясь покорно разлететься на куски. Нет, крушить не стоит — свое ведь, не чужое. Дергаю за ручку — обламывается. Ага, услышала, забегала, дурочка моя дрессированная! Поправляю пиджак, вернее то, что было когда-то пиджаком, стряхиваю с лохмотьев землю, жду. Открывает незнакомый мужчина. В халате. Решительно стискивает пальцами пистолет. Глядит на меня и тут же роняет челюсть, резко начинает трястись, пятится, пятится. Будь все это не в бреду, я бы точно испугался — черного ствола, наставленного мне в грудь… Здравствуй, геноссе — пытаюсь остаться вежливым, но только бестолково клацаю зубами. И вдруг получается вой — гулкий, протяжный. Гость уже не пятится, потому что утыкается спиной в вешалку, точно в висящую там шинель. С крючка падает фуражка. Очевидно, военная форма — его. Нашивки незнакомы. В каком же ты звании, доблестный боец Новой Гвардии? И почему ты в халате, камрад? И где моя жена? Где она, сука подзаборная, в какую щель уползла?

Переступаю порог. Привычно сворачиваю в коридор, оттолкнув этого жеребца, и вперед, мимо кабинета, мимо какой-то старухи, жмущейся у комнаты домработницы — к спальне, к нашей спальне. Стоп. Оглядываюсь. Старуха громко шепчет: «Нет, нет, не может быть!», а жеребец молчит, контра, язык проглотил со страху, смотрит на меня, забыв про пистолет. Вхожу. Постельное белье в призрачном свете торшера кажется багровым. Ага, ты все-таки здесь, пышечка! На своем рабочем месте, правильно. В ночной рубашке. Я тебе такую не покупал, интересная у тебя рубашечка. Что же ты мужа не встречаешь? Может, из-за чужих подштанников, валяющихся на ковре? Так ведь прибрать могла бы, не позориться. Или из кровати лень вылезать? Нет, вовсе не лень — вон как взвилась, выше метнувшейся по стенам тени, вон как запорхала, разметала по спальне волосы…

И прическа у нее другая. И похудела вроде бы, и с лицом что-то странное. Вообще, вся такая посвежевшая, помолодевшая — просто убить хочется. Убить… Надо же, как ее обновили, всего за один вечер! Эх, боец-жеребец, что мне теперь с вами обоими делать?.. Шагаю к ней. Визжит. Хочу поймать ее, жену свою бесстыжую. Но в комнате вдруг становится нестерпимо громко, что-то бьет меня в спину, что-то мелкое и подлое. Лопается стекло в старинном буфете — прямо напротив. И сразу тихо. Он в меня выстрелил, подкравшись сзади, твой офицер без подштанников! Как же так, он — в меня… Оборачиваюсь, понимая, что это все. Сейчас упаду. Сейчас проснусь, заору, переполненный благородным страхом. Безликий пес из обслуги вольет в меня глоток целительного пойла, а потом дотащит мое капризное тело до сортира, и мне будет хорошо, хорошо… Нет. Стою, не падаю. Не просыпаюсь. Пистолет в руке гостя оглушительно вздрагивает, второй раз ударив меня — в грудь, — и тогда я поднимаю с пола осколок стекла. Моей костяной ладони совсем не больно, когда я втыкаю прозрачное треугольное лезвие в трепещущее горло. Белые полосы на халате стремительно исчезают — сверху вниз. «Витя, Витя!» — заходится криком жена. Мое имя не Витя, — говорю ей, — уже забыла, как мужа своего зовут? Но вместо фразы вновь получается вой, всего лишь бессильный вой. Я хватаю наконец ее за плечо, подтягиваю к себе — рвется прочь! Месит воздух свободной рукой, сдирая с меня ветхую ткань, обнажая мои грязно-серые ребра, и я с наслаждением бью ее по лицу.

Дрянь.

Она опрокидывается на спину и замолкает. Опять становится тихо. Впрочем, теперь слышно, как стонет в коридоре старуха: «Господи, за что? Зачем он явился, Господи, всю жизнь мне сломал, пьяница, недоделок чертов, даже подохнуть нормально не мог — зачем, зачем? Я же похоронила его, похоронила, Господи…» О ком она? Уставилась мутным взглядом в раскрытую дверь, не решаясь войти. Кто такая? Не имеет значения. Друг семьи мирно прилег на пол, это главное. Друг семьи пытается ползти куда-то, растопырив волосатые ноги, выгибаясь и натужно хрюкая. Он уже помочился под себя, он явно собирается выпустить из кишечника все лишнее. Пакостное существо. Выскочившая наружу мошна мелко дергается — это, это главное… Жена поднимается, шепча: «Витя, Витя, Витя…» — совсем сдурела, бесстыжая. Забыла, из какого дерьма тебя вытащили? Сжав костяшки пальцев, делаю шаг — к ней. Она…