По памяти, по запясямю Литературные портреты - Александр Бахрах

Набокова нередко упрекали в том, что он, мол, не «русский» писатель, не только из-за того, что часть его книг написана по-английски или что их действие развивается за границей или в какой-то неотмирной стране, но, главным образом, потому что внутренний ландшафт его книг отнюдь «нерусский». Такой упрек, как мне кажется, равносилен упреку в отсутствии «русскости», обращенный к владельцу американского или какого другого паспорта. Разве дело в паспорте? То, что Набоков получил с «молоком матери», то, что ему в отроческие годы дало пребывание в родительском имении в окрестностях Луги, то, что он вынес из стен воспетого Мандельштамом Те- нишевского училища, было в нем, несмотря ни на что, невы- травимо. Он мог ненавидеть установившийся в «его» Петербурге режим, но, сам признавался, что «не был сыт разлукой» с родиной и «край сизой тучи, ромб лазури / и крап ствола сквозь рябь листвы» — это лужское видение никогда его не покидало. В стихах он, вероятно, был откровеннее, чистосердечнее, прямее, чем в своей блистательной прозе. Может быть, он сам сознавал, что его преувеличенное позерство было его ахиллесовой пятой, но от него у него уже не было сил отделаться. Может быть, именно поэтому он любил утверждать — пускай полуискренно — что его литературная слава ему менее дорога, чем то, что какая-то им открытая бабочка вошла в научный обиход под именем Plebejus conmion Nabokov.

В заключение мне хотелось бы привести два четверостишия, сопоставление которых мне кажется назидательным. Одно из них написано в Сан-Ремо, на итальянской Ривьере, в самом конце 59-го года, другое в Москве в январе того же года. Первое касается «Лолиты»:

Какое сделал я дурное дело, и я ли развратитель и злодей, я, заставляющий мечтать мир целый о бедной девочке моей?

А рядом Пастернаков с кое о «Докторе Живаго», о котором так презрительно высказывался в свое время Набоков:

Что же сделал я за пакость,

Я убийца и злодей?

Я весь мир заставил плакать Над красой земли моей.

Странные бывают реминисценции… Впрочем, противопо ложности иной раз сходятся.

Об Одесском жилблазе

Жил-был некогда писатель Семен Юшкевич. В свое время он пользовался всероссийской известностью и этому в известной мере способствовал Горький, пригревший его в начале его литературной карьеры. Чуть ли не из книжки в книжку Горький печатал его рассказы в столь популярных в те далекие дни сборниках «Знание», основателем и идейным руководителем коих он был. Радикально по тогдашним понятиям настроенное «Знание» стало затем выпускать и собрание сочинений Юшкевича, при чем в связи с этим начинанием Горький писал официальному директору издательства Пятницкому: «Мы помогаем жить Чирикову, Леониду Андрееву, почему не помочь Юшкевичу? Он, на мой взгляд, неизмеримо талантливее Чирикова и нужнее Андреева». Приблизительно в то же время, то есть, сразу после первой революции, сам Андреев в письме к Горькому острил: «Когда нет под рукой Юшкевича, то необходим хоть океан, чтобы не заглохло в душе чувство величественного!».

Да, Юшкевич, которого по началу привлекала социальная проблематика, был во многом в линии Горького. Он живописал городские низы, мещан и к горьковским интонациям примешивал одесские арготизмы. Это пленяло Горького, который был всегда падок на то, чего не знал.

К своему протеже Горький начал остывать только, когда тот несколько изменил свой первоначальный тон и перешел на натуралистическое бытописательство, в которое вводил — иногда гуще, иногда менее густо — импрессионистические краски. В конце концов Юшкевич распрощался с угасавшим «Знанием» — оно его и не задерживало — и вкупе с Буниным, Куприным, еще кое-какими из бывших «знаньевцев» обрел «вольную» и стал печататься в альманахах с более широким горизонтом и более терпимым к проявлениям модернизама — таких как, например, «Шиповник» или «Земля».

Кто тогда не слышал имени Юшкевича? Кто его не читал? Ведь не было как будто ни одного либерального (тогда этот эпитет имел другое значение, чем сегодня) литературного начинания, которое обходилось бы без того, чтобы в список сотрудников не было включено имя Юшкевича. Не будучи московским жителем, он был даже кооптирован в пресловутую московскую писательскую «Среду», сыгравшую, как известно, немалую роль в литературной жизни начала века.

Но, вероятно, главное, что сделало популярным имя Юшкевича, было то, что Художественный театр поставил две или три его пьесы, из которых наибольшим успехом пользовалась драма с мистическим уклоном «Мизерере». Настолько она пришлась тогда по вкусу публики и критики, что после наделавшей столько шуму «Анатэмы» ее знаменитого из знаменитых автора, Леонида Андреева, обвинили чуть ли не в плагиате у Юшкевича. Словом это были знаки отличия, для публики более убедительные, чем любые «ордена».

А чуть позднее появился и увесистый роман Юшкевича, описывающий похождения Леона Дрея, своего рода современного одесского Жилблаза. Это была эпопея пошловатого, но пронырливого коммивояжера, написанная с большой долей юмора и с несомненным талантом. Она была весьма любопытна по фактуре, тем более, что «плутовской роман», как такой жанр именуют литературоведы, в рамках современности был явлением новым и свежим. Роман этот выдержал множество изданий, переиздавался даже в Советском Союзе, переиздавался и за рубежом и, действительно, ознакомил читателя с специфической жизнью Одессы, города «не как другие», «Одессы-ма- мы», как его иронически прозывали. Впрочем такая кличка весьма оскорбляла одесситов, которые все на подбор были ура- патриотами своего родного города. Недаром сам Юшкевич мог иногда сравнивать Елисейские Поля с Дерибасовской, кажется, отдавая предпочтение этой последней и затем говорил, что Леон Дрей станет когда-нибудь таким же нарицательным именем, как во Франции бальзаковский Годиссар или Пер Гюнт. Ибсен был когда-то в России «последним криком моды».

Но вот прошло столько-то лет и кто еще помнит имя Юшкевича? Кто его еще читает?

Когда-то в молодые годы я был дружен с его старшей дочерью и, конечно, познакомился и с ее папой и мамой. Вспоминая теперь импозантную, но вместе с тем, «уютную» внешность Юшкевича, я готов понять слова Леонида Андреева, который с незлобивой иронией писал о «величественности» Юшкевича. Но все же не это было его характерной чертой — главное, что его как-то сразу выделяло, была словно просачивающаяся наружу семейственность, чувствовалось, что все его помыслы и устремления сосредоточены на мыслях о семье и даже работа на литературном поприще, хотя бы косвенно, связана с интересами семьи.