Три весны - Анатолий Чмыхало

Видела Тоню Ухову. Она уехала на фронт с маршевым батальоном. Я ей позавидовала, она смелая, настоящая, и это великолепно: жертвовать собой ради других!

Еще встречала Алешину знакомую. Ее зовут Марой. Помнишь, в театре? Если тебе где попадается Алеша, скажи, что он поросенок. Мне кажется, что я никогда никого не смогу так любить, как Мара его любит. Она даже светится вся, когда говорит об Алеше. А он ей не пишет.

Привет тебе от Ильи, который мне тоже прислал письмо. Он в артиллерии, лейтенант. Может, ты и его встретишь.

Пиши. Не забывай. Влада».

Наконец-то она нашлась. Сообщает кучу новостей. Тоня — молодец. Кто бы мог подумать, что именно она, эта невзрачная на вид девчонка, уедет на фронт! Влада и то не решилась, а ведь ее считали все смелой и волевой. Сам Костя всегда думал о Владе, как о героине.

Костя вспомнил сейчас тот день, когда он шел с Владой с вокзала после проводов Ильи и Алеши в Ташкент. Влада говорила о сильных людях. Она восхищалась ими, хотела походить на Жанну д‘Арк. Еще тогда ей Костя подбросил что-то насчет сверхчеловеков. Это была, разумеется, шутка, но Влада восприняла его слова всерьез и ответила, что она полюбила бы волевую натуру.

Каким далеким и смешным кажется тот разговор! И каким мальчишкой был Костя перед Владой, хотя ему представлялось, что он уже все постиг и всему знает цену. А говорил он тогда одними цитатами.

Но почему Тоня, а не Влада? Почему Влада ни одним словом не обмолвилась о том, что она намерена делать? Ведь для фронта сейчас что-то делает каждый. А сама, сама? Ну что ж, что она девушка — слабый пол… Тоня ведь тоже не парень, а тихо, без зажигательных речей выучилась на медсестру и теперь воюет.

— Чего нос повесил? — спросил, появляясь в блиндаже, Сема. — Может, что стряслось?

— Ничего, — мрачно ответил Костя.

— И радостного мало?

Костя хотел спрятать письмо, но почему-то вдруг подал Семе. Тот быстро прочитал его и вернул:

— Все как надо. А загрустил ты, что не поцеловала. Думаешь, она другого себе нашла? Да Влада… Она… Она!..

Сема не знал, что сказать, и только взмахнул кулаком. Это, на его взгляд, должно было убедить Костю во Владиной верности. Но Костя возразил:

— Не об этом я. Ты помнишь, мы лишних людей изучали? Печорина и других. У них желания расходились с делом.

— Ну, как не помнить! Смутно, но помню.

— А теперь такие люди могут быть?

— Черт его знает. Наверное, такие люди сейчас называются трепачами.

— Грубо, — вздохнул Костя, — но верно. А Влада мне все-таки нравится. Несмотря ни на что.

— У тебя какие-то вихри в голове. Ты как спал сегодня, Костик?

— А лебеди-то, говорят, поднялись. И улетели все пятеро.

— Кто видел?

— Егорка. Можешь спросить у него. Низко-низко потянули над Миусом, а потом отвернули на северо-восток. В наш тыл.

— Это хорошо, — сказал Сема, в раздумье поглаживая лежавший на коленях автомат. — Раз вожак сумел подняться, то залечит раны, будет жить. Поставят его на крылья в лебедином медсанбате.

За рекой ударил пулемет, и над траншеями тонко пропели пули. А уже следующую очередь немец дал пониже. Фонтанчики пыли запрыгали по брустверу. Костя надел каску: незачем искушать судьбу. Он не был новичком на войне, он знал, чем кончается похвальба. А кому нужно умирать без пользы. Много их осталось, лихих удальцов, на пути от Волги и Дона до Миуса, на огромном пути, который прошел Костя.

В этот утренний час стрельбу всегда начинали фрицы. Они провоцировали перестрелку, и занимался этим у них один и тот же немец. Костя хорошо знал его в лицо: черноватый и длинноносый. Он по природе был весельчаком и задирал наших добровольно.

Каждое утро черноватый начинал со своеобразной физзарядки: то в одном, то в другом месте неожиданно высовывался из траншеи почти по пояс и тут же прятался. Даже снайперы, народ тренированный и хитрый, не могли поймать его на мушку. Догадайся, в каком месте траншеи он появится на одно лишь мгновение.

А как только наши ребята открывали по длинноносому фрицу стрельбу, из-за реки несся бешеный шквал пулеметного и минометного огня, и среди бойцов роты уже были жертвы.

Наиболее башковитые, в том числе и Костя, пытались найти хоть какую-то систему в забавах весельчака-фрица. Ну, например, как часто он прыгает, где и когда показывается. Делались расчеты.

Но ничего путного пока что никто не придумал. Били по одному месту, а фриц выскакивал в другом, метрах в тридцати-сорока в стороне. Потом ведь черт его знает, куда он подастся после очередного прыжка: вправо или влево.

Фриц понимал, что за ним охотятся, и это его еще больше веселило.

— Дурак ведь, много не напрыгает, — говорил Костя. — Честное слово, ухлопаю!

Вот и сейчас Костя, выглядывая из траншеи, прикидывал, куда побежит длинноносый. Шутник, а терял самообладание, когда били по нему сразу из нескольких мест.

— Костя, а ведь он тоже человек, — сказал Сема.

— Гад он вместе со своим Гитлером! Если он человек, то зачем пришел сюда, так ведь?

С того берега залпом ударили автоматы. Закрякали мины. Правда, это чуть правее, на фланге батальона.

— Костя, а ведь привык я к вам. Как буду жить без вас после войны?..

Но Костя не слушал Сему. Костя все наблюдал за вра жеской траншеей, из которой нет-нет да и показывался знакомый фриц.

— Дай-ка свежий диск, — решительно сказал он. — Я его сейчас срежу!

Вражеские минометчики словно услышали Костю. Они перенесли огонь своих минометов прямо на вторую роту. Мины стали рваться совсем рядом, и завыли над головами осколки, и пополз по окопам сладковатый дым.

— Повезло фрицу, — с сожалением сказал Костя.

— В сорочке родился, — крикнул Сема, и его голос потерялся в грохоте разрыва. Мина шлепнулась в полуметре от траншеи, комья земли посыпались вниз.

— Работенка у нас ничего, только пыльная, — снова заговорил Сема.

— Это — вещь, — оценил Костя.

Из хода сообщения выскользнул Петер. Пилотка — поперек головы, от уха к уху. Утер рукавом гимнастерки раскрасневшееся мокрое лицо и сказал, с трудом переводя дыхание:

— А кого я сейчас видел! Ни за что не отгадаете.

Ребята пожали плечами. Костя спохватился:

— Алешу Колобова? Тоню?.. Стой-ка! Илью Туманова?

— Нет, — закачал головой Петер. — Я ходил в штаб дивизии. А там пополнение прибыло. И ко мне подскочил…

Снова рванула мина по соседству. Петер упал было на колени, но тут же сердито махнул рукой в сторону разрыва: шумят, мол, слова выговорить не дают.

— Ваську Панкова видел! — крикнул он. — Вот кого!

— Да ну!

— Вот вам и ну! Ему за попытку перейти границу червонец дали. Десять лет. Да заменили штрафной ротой. Он уже был ранен, искупил вину кровью, а теперь его в нашу дивизию.

— Надо же так! — удивился Костя.

— Я ему рассказал, где мы. Обещал прийти. И еще я ему сказал, чтобы он просился в нашу роту.

— Думаешь, пошлют? — спросил Сема.

— А чего не послать? Пошлют.

Костя встрепенулся:

— Эврика! Послушайте-ка, ребята:

Может, пока караулюВ сердце желание жить,В Руре успели пулюИ для меня отлить.

Помолчали. Петер присел, заерзал и, устраиваясь поудобнее, мягко сказал:

— Грустный стих.

— Веселого в нем, конечно, мало, — согласился Костя. — Но ведь на войне иногда и убивают. Тоже надо учитывать.

— Убивают.

— И ранить запросто могут.

— Могут, — подтвердил Петер, — Но не это главное, Костя.

— А что же, по-твоему?

— Главное — не ныть.

— Ты прав, пожалуй, — сказал Костя и, немного помедлив, раздумчиво заключил: «Кричат в полночь телеги, словно распущены лебеди».

Обстрел продолжался.

В Красноярск Алеша попал летом сорок второго года. До этого он вместе с Ваньком служил в запасном полку под Новосибирском. Перед самой отправкой полка на фронт начальство отобрало бойцов, имеющих десятилетку, и послало в артучилище. Было обидно, что их увозят еще дальше в тыл. Алеша подавал командиру полка рапорт, чтобы разрешили ехать на передовую, но рапорт в штабе оставили без последствий. И вот — Красноярск.

— Начальству виднее, кому куда ехать. На то оно и начальство, — рассудил Ванек, которому было, пожалуй, все равно, где служить.

Поезд прибыл в Красноярск днем. Стояла жара, тяжелая, изнурительная.

Ребятам хотелось к реке, хоть разок нырнуть, а уж потом идти. Но встречавший команду щеголеватый капитан лениво процедил сквозь зубы:

— Отставить!

Отставили. Не допризывники — знали уже, что в армии не поспоришь. Оно ведь и правильно: дисциплина должна быть настоящей. Капитан повернулся на каблуках, звякнул шпорами, оглядывая пополнение.

— Разобраться по-трое. Подтянись!