Глубинная Россия: 2000 - 2002 - Вячеслав Глазычев

Любопытно, что единственным более ли менее надежным имуществом москвичей было пространство как таковое, ведь дома сгорали как свечки в бесчисленных пожарах, но уцелевшую печь всегда можно было обстроить срубом заново. При, казалось бы, явном избытке пустой или пустующей земли места в городе никогда не хватало! Всякий законный (т. е. включённый в опись как тянущий податное тягло) владелец двора в московских условиях становился держателем арендаторов и субарендаторов, которые именовались «дворниками» и обеспечивали владельцу некий стабильный доход. И вновь замечательное в своем роде постоянство ситуации, прекрасно известное сегодня всякому, кто пытается найти в Москве сотню квадратных метров для устройства офиса или мастерской по сходной цене.

С одной стороны, москвичам приходилось сложнее других, так как над каждым вздохом обывателя надзирало множество разновидных начальников. С другой стороны — легче других, потому что из близкого соседства множества начальств и постоянной путаницы в разграничении полномочий между имперскими и губернскими властями и неким видом самоуправления следовало изобилие неувязок и проволочек, так что для тихого своеволия обывателей всегда доставало места. Традиция подмены города одной только «формой города», столь блистательно проявленная Петербургом, в серьёзное большевистское время приобрела все признаки стремления к абсолюту[45]. Затвердев после десяти лет судорог сочинения Нового Мира, все пространство СССР к 1929 г. выстроилось в системе концентрических кругов, уже тем только обозначив торжество «формы страны» над самой страной. Категория удаленности или близости к идеальному центру нового мироздания имела мало общего с географией, так что Ленинград был «ближе» к Москве, чем какой-нибудь Можайск, поскольку он «город трех революций», Магнитогорск был «ближе» Вологды, будучи «стройкой пятилетки», как бы осуществляемой в самой Москве, Тбилиси был ближе Ташкента не в силу натуральных причин, а в связи со своим тотемным родством с «отцом народов» и т. п. Концентрика вложенных пространств прямо продлевалась и внутрь физической Москвы, так как подлинным центром мироздания был «круг» кремлевских стен, а уже в его центре — круг света под лампой на известном столе. Игра в замыкание новой, идеальной вселенной на фигуре Основоположника, венчающего в облацех грандиозный постамент Дворца Советов, завершилась, как известно, его виртуальным воплощением на целлулоиде нескольких фильмов, последним среди которых был «В 6 часов вечера после войны». Напротив, сооружение семи отчаянно дорогих, пирамидальных высотных зданий было финальным актом замыкания кольца вокруг все того же кабинета, в котором Хозяин уже не рисковал появляться, закрывшись в Кунцеве, как Тиберий на острове Капри. То, что в имперских мечтаниях Романовых было всё же ослаблено их домашними, романтическими устремлениями вовне из центра (Петергоф, Павловск, Стрельна, Царское Село), было наконец выражено вполне и до последнего предела.

В своей нелюбви к большому городу большевики также наследовали Романовым, но, вместо собственного исхода в приятную пустынь Гатчины или Царского Села, предпочли «форму города» надеть на город людей как намордник. Напомним, что после недолгого расцвета муниципий в эпоху раннего НЭПа[46] и до 1936 г. в Советском Союзе не было городских советов при всей их безвластности — советы были только губернские, т. е. и этим город был как бы сплющен и размазан по огромной территории. Городские же советы крупнейших городов были учреждены разом с районными советами, за счет чего физиономическая определённость самой городской власти была сразу же по ее учреждению раздроблена на фрагменты. Их значимость была также предельно символизирована: в Бауманском голосовал САМ, Сталинский район самоочевиден, Ленинградский был освящен именем города-знака. Даже само схождение районов к Кремлю сужающимися клиньями отграничило «центральные» районы от периферийных.

При всем том физическая Москва могла обитать в полуподвалах и в больших, «генеральских» квартирах (семья на комнату) центра, и в тысячах бараков периферии, могла быть расквартирована по сугубо ведомственному принципу, вплоть до насильственного выселения из домов, вдруг объявлявшихся ведомственными. Существование физической Москвы имело лишь то значение, что она несла на себе каркас идеальной «формы города», так что два-три десятка ведомственных домов вдоль Тверской и Большой Калужской полностью замещали собой широковещательную программу строительства нового жилья. Тотальный характер ведомственной принадлежности человеческого существа ещё раз устранял границу между городом и негородом, оставляя за собственно городским началом лишь полулегальный мир социального «дна». В то же время наличие или отсутствие паспорта с начала 30-х годов по 1954 г. рассекало каждый кусочек пространства страны на «городскую» и «сельскую» половины, так что всякий обладатель паспорта был бы уже до некоторой степени «москвичом», когда бы не система тайных кодов и особых отметок в паспорте, выбрасывавшая из этого привилегированного состояния всех, кто был «минус три», «минус тридцать» или «минус сто».

Слитность Москвы со страной, невыделенность тела столицы из массы страны была дополнена апологией символического Пути к пяти морям, предметно означенного в черте города гранитом набережных, а за его чертой — триумфальными арками шлюзов каналов Москва-Волга и Волга-Дон. Размножение тотемных изваяний Вождя также работало на выравнивание регионов по всей стране, ибо присутствие монумента словно переносило точку его стояния к живому первоисточнику за стеной у Красной площади — с этой точки зрения отсутствие статуи в Кремле или на площади было совершенно логично.

Брежневское время в полноте сохранило модель, подменив образ первоисточника, обустроив «возврат к ленинским нормам» и тем окончательно утратив связь с реальным временем.

Мы говорим только о Москве, вернее, о «форме Москвы», сознательно игнорируя прочие населённые пункты с полным основанием, поскольку в символическом мире Страны Советов других пунктов не было. Вернее, они были, но только как тени, как очень ослабленные иносущности все той же Москвы. К реальной Москве и реальным иным городам это имело лишь то отношение, что эманация моноцентрической власти должна была непременно отразиться в собственных «кремлях» в каждой населённой точке советского пространства. Условная (с поправкой на часовые пояса) единовременность парадов и демонстраций взывала к единообразию пространственных конструкций центров городов, независимо от их размеров.

Наконец, ещё одно, как бы не существующее обстоятельство вело к снятию границы между городом и негородской частью страны. О нем подробно повествовал Александр Солженицын. Это всепроникающий характер «зоны», метастазы которой от сотен лагерей вели к каждой третьей подворотне, каждому второму забору, каждому казенному зданию. К 1953 г. границы «зоны» или, если хотите, «опричнины» с новой «земщиной» установить было все сложнее. С хрущевских времен изрядная доля лютости выветрилась из этой системы, однако всепроникающая система «почтового ящика»[47] осталась имплантирована в социальное пространство более чем надолго. К этому следует добавить вторую систему всепроникающего распространения «зоны»: как в силу яркой склонности российских обывателей к правонарушениям, так и из-за чрезмерной свирепости наказаний за мелкие проступки, к концу 80-х годов обнаружилось, что в множестве населённых мест было трудно обнаружить семью, в которой кто-то не был выпущен из «зоны», не пребывал в ней или не готовился в нее отправиться.

Итак, при мощной символической выраженности власти административная форма города как таковая могла быть без особых затей унаследована от прежнего режима. До июля 1917 г., когда Временное правительство попыталось осуществить смелую реформу городского управления, и вновь, с весны 1918 г. социальное тело города расчленялось прежде всего на полицейские части. В царской России, по малочисленности полиции в роли ее вспомогательного корпуса выступал институт дворников. Вошедшая в пословицу коррумпированность этой парной конструкции не слишком мешала относительной свободе перемещений, хотя и держала всякого в состоянии разумной настороженности. Полицейская часть была естественной «монадой» городского бытия и в целом недурно обеспечивала обратную информационную связь, равно как и сбор статических сведений по линии Министерства внутренних дел.

Заметим, что хотя епархиальное членение на приходы, разумеется, имело место, оно обладало сугубо внутрицерковным смыслом, обозначая наследуемые и вакантные места священников и дьячков. При большом желании можно усмотреть следы некоторой роли приходской сетки в системе адресов, где церковь-ориентир, как правило, выступала первым элементом ряда последовательного приближения к имени домовладельца. Однако думается, что за этим элементарное и потому сугубо полицейско-пожарное удобство ориентации и ничего более. В отличие от европейской схемы культуры, в которой приход играл и во многом до сих пор играет огромную социально связывающую роль[48], в отличие от исламского мира, где мечеть есть прежде всего организатор социальной жизни общины, в России приходская сеть едва различима. Трудно было бы ожидать иного не только по природе православия, акцентировавшего всегда лишь индивидуальное спасение души, но и ввиду удержания Святейшим Синодом полноты дисциплинарной власти — вплоть до реанимации «формы Патриархата» усилиями Временного правительства. Социально-культурного смысла система церковных приходов не имела у нас никогда, проявляясь единственно в привычке ходить в ближайшую к дому церковь.