Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях - Генри Саттон

— Но ведь ей хочется остаться, — начал он опять. — Ей очень хочется остаться. И разве, отсылая ее обратно, мы не заставляем ее страдать?

— Возможно, — сказала Карлотта.

— Ну и?

— Ну и где ты будешь осенью — где мы все будем этой осенью?

— Не знаю, — сказал он. — Здесь.

— А как же фестиваль в Венеции? А как же премьера «Двух храбрецов» в Нью-Йорке? А как же катание на лыжах в Кортина д’Ампеццо? Ты, что же, собираешься на все махнуть рукой?

— Мы можем взять ее с собой.

— С домашним учителем?

— Да, а почему бы и нет.

— Потому что ей это повредит. И ты это прекрасно понимаешь. Ей надо как-то осмыслить свою жизнь. Она должна уже задуматься, что ей делать дальше. Мы любим ее, но любви недостаточно. Совсем недостаточно.

— Ты любишь ее? Ты?

— Да. Ты же знаешь.

— Тогда как же ты можешь так говорить? Как же ты можешь вот так с легкостью отослать ее обратно?

— Не с легкостью. И это ты знаешь.

— Прости, — сказал он. Он погорячился. Он сидел молча, жалея, что наговорил все это, понимая, что неправ, и осуждая себя не за самый факт своей неправоты, а за то, что затеял этот спор с ней, словно она была ему не женой, а недоброжелательным недругом. Нет, нет, так нельзя, это надо решать по-другому. Начнем сначала. Еще разок. Давай снова все обдумаем.

И вдруг ему пришла мысль, изумившая его самого.

— Почему бы нам не усыновить кого-нибудь? Это будет неплохо для Мерри, но и для нас тоже. Мы, конечно, можем себе это позволить, нам это по средствам, и тогда у нас появится дополнительная опора в жизни… Почему мы раньше об этом не думали?

— Нет.

— Но почему?

— Нет, и все. Разве этого не достаточно?

— Нет, — ответил он. — Не достаточно.

— Я не хочу, — сказала она.

— Но почему? — настаивал он. — Только потому, что ты сделала когда-то аборт? Выходит, из-за этого нам надо ломать всю свою жизнь? Да и какое это имеет отношение к нам, в конце концов?

— Это имеет отношение к нам, — сказала она.

— Но каким образом? У тебя была связь с каким-то подонком, и что же, мы теперь будем расплачиваться за это всю оставшуюся жизнь? Я этого не могу понять. Послушай, мне очень жаль, что ты сделала этот аборт, и очень жаль, что потом пришлось делать ту операцию. Но разве ты не можешь понять, что все уже в прошлом и нас с этим прошлым ничто не связывает? Я не понимаю. Меня-то уж ничто не связывает.

— Связывает, — сказала она. — Тебя — связывает.

— Меня?

— Ты и был тем самым подонком.

— Как? Почему? Господи, объясни, пожалуйста!

И она ему рассказала, когда и как все это произошло, рассказала с теми подробностями, какие ей было под силу припомнить, но достаточно подробно, чтобы он сумел понять ее хоть немножко и принять на себя часть бремени, которое, словно тяжкие каменья, легло и на его плечи. У него перехватило дыхание.

— О боже!

— Так что, видишь, — сказала она, точно продолжала вести с ним совершенно спокойную, рассудительную беседу, — я очень обрадовалась, когда у нас появилась Мерри и мы приняли ее в свой дом, и я очень ее люблю и считаю ее нашим ребенком. Я люблю ее, очень люблю.

— Да, — сказал он. — Теперь я понимаю. Я знаю. Теперь я знаю.

— И я желаю ей только добра.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо.

— Это ужасно, да?

— Да, — сказал он. — Но что же я ей скажу? Она очень расстроится.

— Скажи, что мы все обсудили, и я сочла, что так ей будет лучше.

— Но она после этого возненавидит тебя.

— Она успокоится. Самое главное, чтобы она не возненавидела тебя. Сейчас — особенно. Очень важно, чтобы девочка в период пубертации сохраняла хорошие отношения с отцом.

— Ты говоришь так, словно начиталась ученых книг.

— А я и читала.

— Ты — чудесная! — сказал он и выдавил улыбку. Это было трудно, потому он все еще ощущал тяжесть каменьев на плечах. Ему казалось, что легкие вот-вот лопнут от напряжения, и сердце разорвется.

Нет, все не так уж тяжело. Не слишком тяжело, ведь что-то отвлекло его от горестных мыслей. Что-то сказанное Карлоттой. Что? Ах, да.

— А что значит пубертация? — спросил он.

— Вступление в половую зрелость, — сказала Карлотта. — На прошлой неделе у нее были первые месячные.

— У нее? И ты…

— Я ей все объяснила, мы долго говорили. Она отнеслась к этому спокойно и, похоже, ее интересовал чуть ли не философский аспект этого. Она же умненькая девочка, ты знаешь.

— Да, — согласился Мередит. — Это правда.

— Она даже сказала одну забавную вещь.

— Да?

— Я рассказала ей о половом акте, и она все это выслушала с серьезным видом. А потом спросила, тоже очень серьезно: «Но почему люди хотят этим заниматься?» И знаешь, я не смогла найти никакого убедительного объяснения.

Мередит рассмеялся.

— Ив самом деле, отчего это все хотят этим заниматься? — повторил он. — Ладно, пошли, прогуляемся у озера.

На следующее утро после завтрака Мередит сказал Мерри, что они с Карлоттой вчера поговорили и решили, что ей лучше вернуться в школу в Штаты.

— Это вы решили? — спросила Мерри.

— Да.

— Или она?

— Мы оба, — ответил он.

— Но ведь это она сказала тебе, что мне надо вернуться, да?

— Я согласился с ней.

— Но решила она.

Мередит с минуту поразмышлял. Как же это противно — взваливать всю вину на Карлотту. И все же он вспомнил, что она ему сказала о важности его добрых отношений с Мерри. И ведь она права.

— Да, — сказал он.

— Так я и думала, — сказала она.

Не было ни слез, ни уговоров, ни даже обиды, но все оставшиеся дни Мерри держалась замкнуто и была молчалива. Она очень вежливо отвечала, когда к ней обращались, и вообще вела себя как обычно — нет, все же не совсем как обычно. Словно ей было вовсе не тринадцать лет, а намного больше. Карлотта сказала, что лучше бы она поплакала, лучше бы она закатила истерику, что ли. Но она не закатила. Она вообще ничем не проявила своих чувств.

А у самой Карлотты глаза были на мокром месте. Ее собственный ребенок, его маленький сын погиб. Другого ребенка, ее и Мередита, она убила сама — из гордости. Тогда ей казалось, что она поступает правильно. Но потом поняла, что ошиблась. И вот теперь эта маленькая девочка, которую она считала своей дочкой, девочка, которую она любила, как родную дочь, чувствовала себя брошенной, отвергнутой и не могла понять, что на возвращении в Штаты Карлотта настояла ради нее же и только из любви к ней. Она потом вспомнила, как в аэропорту Мерри не поцеловала ее на прощанье. Этого никто не заметил. Любой сторонний наблюдатель мог подумать, что девочка просто забыла это сделать в суматохе посадки на самолет. Но Карлотту это тогда больно укололо. И теперь она могла разрыдаться по любому, самому незначительному поводу. Или вообще без повода. Это было похоже на ту депрессию, которая поразила ее после гибели мужа и ребенка. И хуже всего было то, что теперь она целиком полагалась только на Мередита. Теперь у нее не оставалось никакой иной цели в жизни и никакого другого смысла для существования.