Семерка - Земовит Щерек

И даже, подумалось тебе, когда делал кружок вокруг рынка, тех пареньков любишь, стоящих под магазином с вывеской БАКАЛЕЙНЫЕ ТОВАРЫ — КРУГЛОСУТОЧНО, к которому они тянутся, словно мотыльки к лампе, потому что, а к чему им в Водзиславе тянуться. И вот они сидят себе под этим магазином, и даже особенно не выпивают, потому что сколько же можно пить, и выпивка им давным-давно осточертела, пускай старые хулиганы пьют, они, скорее, будут сосать какой-нибудь «рэд булл» или «тайгер», попробуют чего-нибудь другого, если кто привезет из Кельц, Кракова или Ченстоховы, а то и вообще ненашенского, или просто занимаются броуновским движением, сидят на лавках, пускают один другому ролики на мобилках и обращаются друг к другу: «курва, хуй и стукачок».

И даже сейчас ты их немного любишь, когда замечаешь, что под лавкой происходит какая-то заварушка, и когда открывается дверь с наклеенной изнутри рекламой чипсов, когда звонит колокольчик, такой себе «динь-донг», что звучит, когда кто-угодно входит или выходит, и когда эти пацанчики выбрасывают изнутри какого-то типа с туристским рюкзачком, возраст: около тридцати, блондинчик, куртка с пуховым воротником, хотя и нельзя сказать, что холодно, градусов 11–12 с плюсом, не ниже. И они тащат его за эту его куртку, орут ему что-то, а тот даже чуточку перебздел, но пытается держать себя в руках, а ты ж ведь, курва, веджмин, у тебя серебряная веджминская пукалка с серебряными пулями, к тому же веджминские эликсиры, ты являешься веджмином с веджминскими же обязанностями, а веджмин просто обязан защищать людей от чудовищ, в связи с чем ты останавливаешь машину, выскакиваешь и орешь как сумасшедший:

— А что здесь, курва, происходит?

— А тебе, курва, какое дело, хуй моржовый? — накачанные тайгером парни скалят клыки, уже пыжатся, уже всю свою вульгарность обращают в твою сторону, уже строят из себя презирающих все и вся крутых молодцев — но того, в куртке, отпустили.

— Запрыгивай! — кричишь ты тому.

А ему два раза повторять было не надо. Сорвался с места и побежал, хотя за ним и не гнались, спустили все на тормозах, разве что засвистели, заулюлюкали, матами стали обкладывать. Только ты уже их не слышал, потому что вы тронулись.

— Спасибо, — произнес парень по-польски с настолько очевидным немецким акцентом, что с тем же успехом мог сказать «хэндэ хох». — Меня зовут Тобиас. Тоби.

— Павел, — ответил ты. — Привет, Тоби.

— Привет, Павел, — осмехнулся он.

Красота его была настолько германской, что ты даже удивился тому, что не врубился сразу. Лицо удлиненное, практически полное отсутствие скул. Ну, не то, чтобы он был из Reichsrassenamt, но вы понимаете.

Ты выехал из городка на Семерку.

— Чего они от тебя хотели? — спросил ты, как будто бы это не было и так понятно, а немец только улыбался. Ты тоже улыбнулся.

— И что? — спросил ты. — Вот так себе по Польше и ездишь?

— Вот так себе и езжу, — кивнул тот. — А ты?

— И я.

— А ты куда ездишь?

Ты показал пальцем направление прямо перед собой.

— А ты?

— Пойдет, — кивнул головой немец.

Перед тобой ехал черный «опель инсигния». Ты напряг зрение, чтобы проверить, а нет ли сзади светового транспаранта с надписью «СТОП». Похоже, что не было. Ты рискнул и обогнал. Глянул — какой-то мужичок в белой сорочке, пиджак рядом висит на плечиках. Никакая не полиция, какой-то яппи возвращается в Варшаву из родимых сторон. Из, скажем, Рацлавиц, где плачущие вербы, и старая заправка, где старый сотрудник плачется, что жить стало тяжело, что никто не заезжает заправляться, и где стоит памятник битве под Рацлавицами посреди распаханного поля, к которому можно подойти по чему-то среднему между насыпью и межой. Или, скажем, из Мехова, огни которого, видимые ночью сверху, похожи на огни крупного города, и вообще — ночной вид на Мехов сверху, это Третье Чудо Семерки, но когда человек вспомнит, как оно все выглядит по-настоящему, то его тут же охватывает синяя польская печаль, которая запускает клыки в душу. Потому что Мехов ночью столь же обманчив, как Бомбей — там тоже издалека виден горизонт, небоскребы и шик-блеск-красота, только все это, все те «дворцы высотные и хрустальные» погружены в такую нищету и клоповники, которых свет не видал.

Вида Мехова ночью (да еще и сверху, кроме отдельных зданий) не нашлось. Но и этот закат хорош!

И как все это выглядит без художественных эффектов и фильтров http://www.miechow.eu/miasto-i-gmina/informacje/

— Откуда ты так хорошо знаешь польский? — задал ты обязательный вопрос, который задают иностранцу, который неплохо знает польский язык. Ведь поляки прекрасно знают: для того, чтобы хорошо знать польский, нужна очень хорошая причина. Это не тот язык, который кто-либо захотел бы выучить от нечего делать.

— В каком-то смысле, я поляк, — сообщил Тоби. — Мать полька, — пояснил он.

— Угу.

— Я — журналист, — сообщил Тоби.

— О-о, я тоже.

— И специализируюсь на Польше. А ты?

— Я, — ответил ты, — вообще-то на Центральной Европе, Восточной Европе.

— То есть, и на Польше тоже.

— Ну, не сильно.

— То есть как, — спросил он, — разве Польша не является Восточной Европой? Прошу прощения, — усмехнулся он, — Центральной?

— Является. Только я занимаюсь тем, что за рубежом.

— Интересно, — ответил он. — Тогда для тебя отсутствие Польши довольно сильно искажает перспективу всей Центрально-Восточной Европы. Ведь это, понимаешь, страна важная.

— А ты почему именно Польшей. Из-за матери?

— Ну, мать. И язык знал. Во-вторых, нравится мне к вам, к нам, приезжать. По душе мне этот…

— Кавардак, — подсказал ты. — Картина разрушения.

— Да. Но, точнее, нет. Разрушение было когда-то. Теперь здесь картина хаоса.

— Хаос — это тоже уничтожение.

— Ну ладно. Езжу я с рюкзаком. На автобусах, на поездах. Был в Швебодзине, в Лихени, в Лодзи. Смешно вы тут живете.

Воцарилась тишина. Ты включил радио.

— Передаем из Бранева, из местности, расположенной неподалеку от российской границы, — сообщил приемник. — Можно наблюдать необычное движение и возбуждение. Некоторые решают покинуть город…

Ты выключил радио.

— Не боишься? — спросил ты.

— Понятное дело, боюсь. Но чем больше человек боится, тем больше ему нужно отваги, чтобы не струсить. Знаешь, — усмехнулся Тоби, — в каком-то смысле Польше было бы выгодно побыть завоеванной. Общий принцип тут такой, что о Польше в мире хорошо говорят исключительно тогда, когда ее нет, или когда она не свободна.

— И сейчас тоже?

— Ну, — сказал Тоби, — если кто-то из поляков надеется, будто бы кто-то на Западе будет в первую очередь видеть в нем человека, а лишь потом поляка, то он ошибается. Я их знаю, они считают, будто бы я один из них. И знаю их мысли.

— А разве ты не один из них?

— Из них. Но еще я и поляк.

— И как это проявляется? Бытие поляком?

— Мне нравится быть тут, — ответил он, подумав.

— Но не жить.

— А почему, собственно?

— Это ты меня, — рассмеялся ты, — спрашиваешь?

— А почему ты тогда не советуешь перебраться сюда?

— А с чего ты взял, будто я стану отсоветовать?

— Знаю.

— Потому что у этой страны нет формы. И оно как-то мешает. Но я не буду отсоветовать.

— Это правда, что нет формы, — сказал Тобиас. — Ну что же. — Он развалился на сидении, наверное бессознательно, в его голосе появился преподавательский тон. — Здесь одновременно осуществляется экономический прогресс и цивилизационный крах. Потому-то эта страна и такая увлекательная. Тут вроде как постапокалипсис, как в «Мэд Мэксе». По окутанным дымом развалинам цивилизации ездят автомобили из целой Европы, строится много чего — только все это примитивное и грубое, без склада и лада. По-варварски. Или памятники. Погляди, к примеру, на эти скульптуры Иоанна-Павла II. Здесь у меня, — вынул он мобильный телефон, — собрание снимков наиболее красивых из них. Как увижу, всегда снимаю. Потом показываю коллегам в Германии. И, представь себе, они не в состоянии понять, что рядом с их страной, что ни говори, одной из самых развитых во всем мире, находится государство, практикующее столь примитивный тотемизм. Ведь это выглядит точно так же, как и упадок римского искусства во времена, когда к власти пришли христиане. Которые ведь должны были доставать старых добрых римских мещан точно так же, как нас теперь достают талибы, хе-хе.

Радио играло «Квин». Там всегда, когда совсем уже нечего играть, так запускают «Квин».

— Все это не потому, что упадок, — сказал ты через какое-то время. — То есть — и это тоже, но еще и потому, что народ начал делать свои вещи. Возводить снизу вверх. А раньше все было по плану, вот потому народ и не слишком заявлял того, на что он способен. Народу нельзя было.