Всемирная Выставка - Эдгар Доктороу

По моему настоянию мы сели в первый вагон, чтобы я мог устроиться у окна спереди, рядом с кабиной машиниста. Поезд с лязгом мчался по темному туннелю. Мелькали освещенные станции. Передние фары состава бросали на рельсы блики света, которые казались мне похожими на две без конца падающие звезды. Вот впереди освещенной коробочкой показалась следующая станция. Близится, близится, и вдруг ослепительно засиял ее белый кафель, все утонуло в блеске, и мы со скрежетом тормозим, все еще проносясь мимо людей, столпившихся в ожидании на освещенной платформе. Машинист выбирал место, где остановиться, исходя из числа вагонов поезда. От 125-й улицы на Манхэттене наш поезд становился экспрессом и шел без остановок до 59-й. Это была самая лучшая часть путешествия — проскакивать освещенные станции по среднему пути с такой скоростью, что рябит в глазах, а вагон качается из стороны в сторону, стукаясь временами о свое собственное шасси.

— Приветствую вас, молодой человек, — сказал отец, когда мы вошли в магазин. У прилавков с нотами стояло несколько покупателей, еще двое в стороне разговаривали с дядей Вилли. Лестер помахал рукой моей матери. Он как раз продавал кому-то приемник. Отец, стоя за прилавком у входа, распаковывал короб с укулеле[27]. — Видал, вот, целую партию получили, — сказал он.

Я уселся за прилавком, взял одну из них в руки, попробовал потренькать. Я знал уже, что, раз укулеле продаются здесь, а не в том отделе, где были всякие валторны, банджо и барабаны, стало быть, это не настоящий музыкальный инструмент. Я спросил отца, где Дональд, потому что по субботам Дональд работал в магазине.

— Послал его на доставку, — объяснил отец.

Мать сказала отцу, что мы хотим, чтобы он сводил нас в кафе.

— Что ж, очень даже возможно, — ответил он. — Но тут еще должны позвонить. Кроме того, может, придется встретиться с одним человеком из Карнеги-Холла. Вы подождите немножко, сейчас прояснится.

Отец не любил, когда его к чему-то понуждают. Поговорив по телефону, он сходил в подсобное помещение, что-то проверил. По всем стенам позади прилавка рядами шли полки с альбомами пластинок — темно-зеленые корешки с золотыми надписями, толстые, тяжелые альбомы опер, симфоний, к которым я не спешил тянуть руки, потому что боялся что-нибудь разбить. Лестер продал небольшой приемник. Он проводил покупателя и, вернувшись к кассе, тщательно пересчитал полученные деньги; потом прозвенела отпираемая касса, и он положил туда все деньги. Но вот он вынул одну из бумажек, положил ее в карман и закрыл кассу. Увидел, что мать смотрит на него, и улыбнулся. Поправил галстук, пригладил волосы. Он явно знал, что красив. Снял шляпу с крючка за прилавком.

— Скажете Дэйву, что я вышел. Я ненадолго. Мать в это время просматривала какие-то ноты.

— Ты видел, что сделал Лестер? — спросила она меня.

Я никак не мог толком настроить укулеле, у меня все не поворачивались натягивающие струны колки. В магазин входили все новые и новые люди. Отец сновал туда-сюда, деловитый и подтянутый. Каждый раз, когда открывалась дверь, с улицы врывался шум, словно машины, автобусы и тысячи прохожих вот-вот все разом хлынут в магазин. Но, неожиданно возникнув, звуки так же вдруг прекращались. За прилавком я чувствовал себя в безопасности.

— Есть хочется, — сказал я матери.

— Сейчас, только отца подождем, — ответила она. Ситуация была очень знакомой. Отец не сказал ни да, ни нет.

Когда мать высказала ему свое неудовольствие, он предложил:

— Вы идите вперед, займите столик и ждите там.

— У моря погоды? — хмыкнула мать. — Нет уж, хватит.

Мы сели и стали ждать в магазине. Почему-то отцу иногда было нужно, чтобы на него давили. Не надавишь — вообще ничего не сделает.

В конце концов, улучив минутку затишья, дядя Вилли сказал отцу:

— Слушай, ну, бога ради, Дэйв, я ведь на месте, да и Лестер придет через минуту-другую. Сходи со своими поешь.

Автомат был на 42-й улице: большой блистающий зал с высоким потолком и фресками на стенах; в зале множество столиков, ряд за рядом. Я опустил в прорезь три пятицентовика, крутнул рукоятку рядом со стеклянной дверцей, и появился бутерброд с сосиской и сыром на белом хлебе. Еще один пятицентовик, и крути рычаг, управляющий разливкой шоколадного молока. Здорово. Родители взяли суп, хлеб и кофе. Вокруг сидели чужие люди. Некоторые разглядывали нас — маленькая старушка со странными шишками на лице, спутанными рыжими волосами и в вышитой шляпке, а кроме нее, несколько мужчин в мятой одежде и со щетиной на подбородках. Женщина в разменной будочке звякала пятицентовиками о мраморный прилавок. Мальчишки-посудомои грохали пустыми подносами. Поскольку нас было трое, мы рассчитывали занять отдельный столик, но было слишком много народу, и к нам на свободный стул подсел какой-то мужчина, который ел свой ленч, не снимая тарелок с подноса. Фетровая шляпа у него была сдвинута на затылок, в лацканы залоснившегося темного костюма въелся сигаретный пепел, воротничок рубашки был помят и грязен. Сложившись чуть не вдвое, он поедал спагетти, всасывая их, как Чарли Чаплин, и при этом хлюпал.

Отцу, казалось, все это было нипочем, но мать перестала есть, вытерла рот салфеткой и, отодвинувшись вместе со стулом, сидела с сумочкой на коленях, готовая уйти. При этом во все глаза разглядывала фрески на стенах. Спросила отца, куда это он отправил Дональда на доставку, что его нет и нет. Тот ответил, что послал Дональда в Бруклин.

— И он согласился? — удивилась мать. Отец улыбнулся.

— Мы ему дали выбрать. Хочешь — езжай в Бруклин, а хочешь — в Нью-Джерси. Он выбрал Бруклин. — Глаза матери сузились. — При таком раскладе, — продолжал отец, — ему этот вариант показался приемлемым. — Отец бросил взгляд на меня. — Все ведь относительно, — закончил он.

Отец подумал и решил, что неплохо бы взять еще что-нибудь на десерт.

— Как насчет фруктового салата? — спросил он мать.

— Спасибо, нет, — отозвалась та. Я отправился с отцом к прилавку.

— Гляди, у них есть красный джелл-оу, твой любимый, — сказал отец. Я не стал его разочаровывать тем, что этот джелл-оу слишком твердый — вон даже кубиками нарезан; я любил его таким, как делают дома, — полужидким желе, которое можно есть ложкой, а оно все трясется и сразу же тает во рту. Я вообще сласти любил в жидком виде. Мороженое, например, я мешал и мешал в стаканчике, пока оно не превратится в жиденький супчик и его можно будет выпить. Мать сидела, постукивая пальцами по столу. Старик, сидевший с нами, ушел. Мать переставила его поднос на другой столик. Вдруг она сказала:

— Я видела, как Лестер взял деньги из кассы.

— Не может быть, — оторопел отец.

— Я говорю то, что видела.

— Если и взял, то потом положит на место, — сказал отец.

— Ничего удивительного, что прибыль на нуле, если один из партнеров обчищает кассу, — сказала мать. — Я заметила, кстати, что исчезло к тому же и несколько напольных приемников. Да послушай меня, наконец. Этот человек — вор.

— Роуз, — мягко сказал отец. — Вот поэтому-то мне и не нравится, когда ты приходишь в магазин. Ты просто слишком подозрительна, обо всех думаешь только худшее. В бизнесе ты ничего не понимаешь, ну почему бы тебе не предоставить мне с ним самому разбираться?

— Я в бизнесе больше тебя понимаю, — сказала мать.

Теперь она совсем расстроилась. От ярости вся заледенела. Прямо у меня на глазах день был испорчен. Я знал, что, когда отец придет домой, будет еще хуже. Начнется настоящая ссора с криками и руганью. И я подумал вдруг, что мне, пожалуй, было ясно, чем это кончится, еще до того, как мы вышли за порог. Удивления не было. Подспудно я заранее был согласен за интересное путешествие на метро заплатить перспективой испакощенного вечера, и вот началось: мать берет меня за руку и выходит, оставив отца докуривать сигарету за столом. Пока мать ждала снаружи, я провернулся во вращающихся дверях дважды. Отец все еще сидел в Автомате. Он улыбнулся и печально махнул мне рукой.

15

На следующий день мать отказалась поехать навестить дедушку с бабушкой. Дональд воспользовался своим правом не принимать участия в семейных мероприятиях, если ему не хочется, так что ехать с отцом пришлось мне одному. По этому поводу я ощущал вину, потому что ехать было куда интереснее, чем оставаться дома с молчаливо насупленной матерью. Она будет слушать по радио концерт из филармонии, будет читать и шить. Все это не сулило больших радостей.

Истберн-авеню, как почти всегда по воскресеньям после ленча, была пустынна. По утрам на дворе школы всегда шла большая игра в софтбол, но, когда она заканчивалась, по всей округе воцарялось спокойствие. Моим приятелям тоже приходилось навещать родных либо сидеть дома и принимать родственников, приехавших навестить их самих. Сейчас пуститься в путь, вдвоем с отцом выйти на просторы Магистрали означало быть в согласии с правильным ритмом дня, быть как все. Он тоже, выйдя из дома, приободрился. Он обожал куда-нибудь ходить. По его настоянию мы вышли из автобуса на две остановки раньше, чтобы пройтись пешком. Он шел молодцеватым и спорым шагом. Отец любил повторять, что, когда тише едешь, дальше будешь от того места, куда едешь, и заверял меня: дескать, быстрая ходьба утомляет куда меньше медленной. Я силился не отставать, то и дело пускался вприскочку.