Тонкая нить (сборник) - Наталья Арбузова

В третий раз мы в Санкт-Петербурге. Невидимками, натыкаясь друг на друга, словно бы в жмурки играя, присутствуем при положении тела старца Федора Кузьмича во много лет пустующую гробницу, на коей начертано имя государя императора Александра I. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете – редко, но бывают. И снова Поток-богатырь, выходя из царской усыпальницы, обретает зримые черты свои. Виновато улыбаясь, он говорит опять из другого времени, но мы уж перестали удивляться: «Дай-то Бог, чтобы нам государя императора Николая II, в день Иова многострадального рожденного, больше хоронить не пришлось». И волновался, волновался вкруг нас Санкт-Петербург в последний наш приезд. То навстречу нам выезжала верхом с распущенными волосами в офицерском мундире петровского образца во главе только что возведших ее на трон гвардейских полков тридцатитрехлетняя Екатерина. То в подъезде дома на канале Грибоедова лежала с лицом спящей черкешенки убитая Галина Старовойтова.

Напротив, путешествие из Петербурга в Москву было совершено нами довольно обычным манером, и даже не очень быстро – Селифан правил, Поток-богатырь поначалу как всегда спал богатырским сном в матросской койке позадь брички. Тщедушный черт нагло уселся рядом с Гоголем. Тогда тот, одно уж к одному, позвал Петрушку четвертым сыграть в короли. Черт слазил ко мне в карман, превращенный им в некое подобие ящика иллюзиониста, и достал карты. По окончании игры никто не был в обиде на распределение ролей. Гоголь вышел королем, я принцем, Петрушка мужиком, а черт солдатом. Последнее привело мне на память известную раешную оперу Стравинского.

Удивительное дело, но к концу почти что прозаичного вояжа нашего по радищевскому маршруту друг мой Поток-богатырь спал всё меньше и меньше, а в конце пути и вовсе стал спать как все добрые люди, по ночам – ложился с курами, вставал с петухами. То есть вставал он выражаясь фигурально – проснувшись, начинал, как бодрствующее дитя, лежа в люльке петь песни, иной раз прежалостные, вспоминая родителей своих:

Пойду к батюшке на удаль горько плакаться,Пойду к матушке на силу в ноги кланяться.

Хотела бы я посмотреть на эту чету. Бьюсь об заклад, отец был косая сажень в плечах, а матушка – кровь с молоком, то и нечего пенять на силушку. Так некогда по рассказам Николая Николаича Бобринского enfant terrible Жемчужников перед строем объявил начальству единственную претензию на красоту свою. Видно, она доставляла ему хлопоты. А детинушка наш все пел плачевно:

Отпустите поиграти игры детские:Те ль обозы бить низовые купецкие,Багрить на море кораблики урманскиеДа на Волге жечь остроги басурманские.

В общем, руку правую потешить. По всему было видно, что он наконец-то за несколько веков отоспался и жаждет деятельности не меньше, чем нежели святой покойного отца моего Илья Муромец, за тридцать лет сиднем насидевшийся. Ну конечно, любезный побратим в душе был и разбойник препорядочный, от большого удальства, шила в мешке не утаишь.

Я уж начала задумываться о том, что молодецкой энергии названого моего братца нужен какой-то выход. В голову мне приходили всевозможные планы, а не отпустить ли его, к примеру, на дискотеку, памятуя, что он горазд был плясать с утра и до утра. Алексей Константиныч Толстой, которого мы после приключения под Байдарскими воротами так и не видели, когда-то был тому свидетелем:

Вот уж месяц из-за лесу кажет рога,И туманом подернулись балки,Вот и в ступе поехала баба-яга,И в Днепре заплескались русалки,В Заднепровье послышался лешего вой,По конюшням дозором пошел домовой,На трубе ведьма пологом машет,А Поток себе пляшет и пляшет.

Душа моя чуяла, что скоро голубчик наш во что-нибудь ввяжется, и быть беде. Ох, теперь уж не побратим мой, а сама я оказалась пророком. Прозреваемое мною будущее неудержимо надвигалось, так же как и цель путешествия нашего – первопрестольная Москва.

15

Въезжаем в нее, pardon, с Ленинградского шоссе, снова мимо моей церкви Всех Святых на Соколе. Как и раньше в Санкт-Петербурге, оставив черта в отдалении от ограды церковные под надзором строгих дядек его Петрушки и Селифана, мы пошли с Гоголем и богатырем нашим Богу помолиться. Печально глядел мой Гоголь, как крестятся люди одервеневшей рукой, силясь припомнить что-то милое, в детстве урывками подслушанное. Той порой в голову им лезут пионерские труба-барабан и сданный в вузе экзамен по атеизму, когда Иванов должен был охаять православие, Финкельштейн иудаизм, а Валиханов ислам. Стоят бедные, то ли как нашкодившие дети, то ли как унтер-офицерская вдова, что сама себя высекла. Стоят, обливаясь наконец теплыми слезами, и теплым воском оплывают свечи в руках их.

Но, по секрету говоря, у иных на лбу написан номер партбилета. Как стукнет лбом посильнее об пол, да еще Гоголь стрельнет исподлобья острым взглядом ему промеж бровей, так номер проступает явственнее, все равно как у эсэсовца под мышкою татуировка. И тут вдруг такой грех вышел. Поток-богатырь наклонился и говорит мне на ухо басовитым, как у генерала Лебедя, шепотом: «Заставь дурака Богу молиться, так он лоб расшибет. Коли будете ханжами, вырастите атеистов». Ох, прав, как всегда прав. Создаст же Бог головушку!

Замолк наш детинушка, поднял умную кудрявую голову, глядит на святых, изображенных обращенными к молящимся. И сам уж стал походить просветлевшим лицом сразу на всех святых, земле русской просиявших. Я тоже забылась, а как опомнилась, гляжу – в другой я церкви, и впереди народа государыня Елиcавета Петровна умиленно слушает поющий на клиросе хор. Снова я замечталась, и полетела душа моя над темными лесами, над тихими скитами, где подвизалися отцы пустынники и жены непорочны. Над покосившимися деревянными крестами часовенок чуть поболе деревенской баньки. Над светлыми озерами и плывущими мне навстречу островами, где живет райской птицей вера православная на недоступном для разорителя гнезде и откуда она опять чудом слетела на провинившуюся и прощеную землю нашу. Близко реют ее сильные крыла, поет она мне нездешним голосом, и мне ничего боле не надо. Бог даст день, и Бог даст пищу. Я не Марфа, а Мария у колен Христовых, и слово Божье хлеб мой.

Мы вышли из церкви, с трудом возвращаясь к суете жизни преходящей. Поток-богатырь опустил на могучую грудь головушку величиною с пивной котел и сказал смущенно: «Буйное я дитятко у господа Бога, а все одно любимое». Помолчал и еще подарил нас простодушной мудростью своей: «А хорошо бы Господь наш всеведущий сделал этим без вины виноватым на том свете какое-никакое послабленье. А эдак-то в аду и места не хватит, уж больно велик народ русский».

Гоголь едва приметно кивнул, занятый какими-то своими мыслями, да и я остановилась, оборотившись к церкви с подъятой для крестного знаменья рукой. Я думала о том, что на магический план церковной постройки, в архитектурных книжках изображаемый, приходится средоточие духовной энергии моего народа. Здесь, средь родным языком намоленных икон, мне место, и здесь будет искать меня глаз Божий. Я не сдам ни пяди этой территории, столь же драгоценной для меня, как тесное пространство православной церкви где-нибудь в Калифорнии для русского эмигранта – единственное, что осталось у него от терзаемой родины. Молись о тех, кто сердцу мил, чтобы Господь их сохранил. Я не соглашусь быть просто путаницей кишок. Ты есмь, и я уж не ничто. Не стану по мелочам спорить с инославцами, но твердо знаю одно – я не принадлежу бренности.

А вот и брат мой названый Поток-богатырь мне улыбается и говорит с уверенностью: «Супротив полного безверия любая вера лучше». Верно, голубчик. Отыди, лукавое отрицанье, я тебя не приемлю. Коли еще вякну противу новой русской церкви, суди ее Бог во всем ее несовершенстве, то будь я проклята двенадцатью господними праздниками. Никогда не отрекалась и никогда не отрекусь от расплывчатой веры своей – клянусь бычком, бодавшим меня во чреве матери. Коли придет мне последняя крайность, то и пострадаю за нее, но не дам более затоптать этот цветник духовный. И пусть помянут меня вместе со всеми «за веру Христову умученными».

Мы отошли от церковные обители на порядочное расстоянье. Тут-то враг господа Христа, коего до той поры Петрушка и Селифан с двух сторон держали в сторонке за рога, наконец получил возможность нам напакостить. Он крутанул башкой и поганым хвостом своим против часовой стрелки. Тотчас мы все шестеро оказались во временах, именуемых застойными, и увидели себя не более не менее как стоящими в очереди в мавзолей. Друг другу в затылок, прежде красная свитка, за ней Петрушка с Селифаном, скроившие идиотские рожи. Собственно, лица их редко мелькают в повествовании нашем. Главные ходы и пружины поэмы не на них утверждены, разве кое-где касаются и легко зацепляют их. А это опять выходит поэма, как ни крути. Так вот, они, потом Гоголь с кривой улыбкой, полусонный Поток-богатырь и наконец я, грешная. А спереди и сзади народ наш православный, еще о своем врожденном православии не подозревающий.