Оправдан будет каждый час... - Владимир Амлинский

Отца мучило, что он уйдет, так и не осуществив тех больших поручений, которые он один мог выполнить, к которым обязала его историческая и научная судьба.

У меня было три страшных сна в жизни. Я их запомнил: в них отец умирал. С детства я был уверен в его бессмертии, всегда отгонял мысль о его конце, даже когда он болел, даже в самые последние дни. Я все равно верил в его силы, в его возможности, уже немолодым человеком он изумлял меня гибкостью, остротой своей памяти, умением собираться и работать почти круглосуточно (правда, иногда после пауз расслабленности — он эти паузы называл «подступами»).

В детстве я спрашивал его: «А кто сильнее, ты или Илья Муромец?»

Он был самый сильный, непобедимый, лучший.

Я видел его слабым и почти побежденным, и все же он оставался самым…

Первый сон, первая страшная тревога за него возникла у меня лет за пятнадцать до его смерти, буквально вычернилась мне в далеком морозном Ангарске. Я был там в длительной трудной командировке: изучал работу воспитателей в детской колонии вместе с группой специалистов из МВД. Начиналась ломка или попытка ломки старой структуры этих учреждений, сохранившейся еще с культовских времен. В свое время подростки нередко сидели со взрослыми и вместо исправления калечились, уродовались нравственно, а иногда физически. Теперь сюда пришли люди, желающие все изменить, воспитатели, педагоги. Но изменить было непросто. Кроме того, изменить структуру учреждений гораздо легче, чем структуру человеческого сознания. А сознание этих подростков было темным, с не поддающимися порой анализу мотивами, с полной интеллектуальной запущенностью, душевной глухотой, одичалостью. Иной раз и не всегда по своей вине они попадали сюда, в эти аккуратные, пахнущие хлоркой зеленые бараки, не по своей вине они не вписались в другой общественно-социальный пейзаж.

Мне хотелось их понять, написать такими, какие они есть, говорить о неблагополучии не только в них, но и вокруг. О том, что некоторых учителей не следовало вообще подпускать к этим подросткам. Тема была непростая, и отношение к ней было непростое тогда. Сколько раз я выслушивал множество «зачем?»!

«Зачем вы пишете о таких, когда у нас есть другие, светлые, замечательные, перспективные? Зачем копаться в их психологии, нужно что-то конкретное предлагать». «Зачем вы принижаете роль наших воспитателей?» И тысяча еще других «зачем?».

В то время я особенно часто думал об опыте отца в трудкоммуне двадцатых — тридцатых годов. Я постоянно писал ему письма с некоторыми своими наблюдениями, как бы набросками к будущей книге.

И вдруг я потерял с ним связь. Обычно аккуратный и четкий, всегда сообщавший, куда он уехал или собирается уехать, он перестал давать знать о себе. Я заказывал междугородные разговоры — Москва молчала. Ни до кого из близких я дозвониться не мог. Глухота безответная, пугающая.

Я увидел сон, обнажающе реальный, со множеством бытовых подробностей, мне еще житейски не известных, но подсказанных подсознанием,— сон о его смерти. Во сне же я как бы анализировал ситуацию, как бы смотрел на себя со стороны, словно понимая, что это наваждение, видение, ведь не может быть так на самом деле. Но почему же не может?

Отец с его научным мышлением и аргументацией объяснил бы это просто: подкорковые явления, страхи и прочее.

И вдруг — о счастье! Запоздалая весточка из Москвы: отец уехал в Чехословакию, все в порядке.

Второй раз, опять же с навязчивой очевидностью кошмара, сон о его гибели привиделся мне в Ташкенте. Тогда молодым спецкором «Литературной газеты» я приехал в Узбекистан писать о памятниках Бухары и Хивы, находящихся под угрозой разрушения, а попал в землетрясение.

Первый толчок не был так страшен, как второй, менее мощный. Первый был неожидан и потому неосознан. Второго же ждали и понимали, что он может таить всеобщую гибель. Люди знали вероломство других людей, их обман и измену, но они не знали, что такое вероломство Земли.

Никакой связи с Москвой у меня не было. Я представлял, как отец беспокоится… Я поехал в корпункт к знакомому журналисту, дозванивался до дома, но неудачно… Связь, такая дефицитная в эти дни, была, мне повезло, а Москва напрочь не отвечала. Все номера моих близких словно омертвели. И снова острое, с каждым часом все больше убеждающее, выбивающее и так уже пошатнувшуюся, взметенную почву из-под ног предчувствие.

Наконец-то на четвертый или пятый день после долгих безуспешных звонков и телеграмм — его хрипловатый голос, сдерживающий волнение: «И как же тебе не стыдно? Что же ты не звонишь?» Мне не было страшно за себя, здесь, на месте, я почему-то ощущал спокойствие, но мучительная тревога за него, дурные предчувствия были хуже, чем землетрясение…

Как потом выяснилось, все эти дни он тоже пытался дозвониться в Ташкент, но сделать это было практически невозможно.

Мы оба были счастливы. Навязчивая мысль, как бы уже в воображении моем воплотившаяся в реальность, испарилась и исчезла. Взрыв оказался лишь звуком лопнувшей хлопушки.

Третий раз это предчувствие охватило меня в огромном Мехико, удивлявшем своими масштабами; масштабами гигантских улиц, гигантских фигур на гигантских фресках Сикейроса, Риверы, Ороско. В городе-гулливере, в котором мы находились по приглашению Союза писателей Мексики.

Никто и не помышлял тогда, что случившееся с Ташкентом повторится и здесь, только еще более страшно и трагически.

Все было необыкновенно для меня в те апрельские весенние дни, удручало лишь полное отсутствие связи с домом, с отцом, с сыном. Мы жили в скромненьком двухэтажном пансионате в пригороде растянутого четырнадцатимиллионного города. Комнаты в пансионате были узенькие, наглухо задраенные жалюзи от слепящего солнца и москитов; практически мы были отрезаны от города, находившегося на расстоянии пятнадцати — двадцати километров.

Возвращались из блестящего, нарядного центра на свою окраину в мрачном неухоженном метрополитене, где попадались воришки, бродяги, одурманенные наркотическими листьями коки, приставучие, нудно клянчившие у нас песо. Видно, они полагали, что мы богатые американцы, а не скромные советские писатели.

Зато каждое утро наступало, как праздник,— ты просыпался от лучей солнца, пробивающихся в отверстия жалюзи, как бы заново рожденный, в предвкушении счастья, новизны, необыкновенности всего, что ослепляло глаза. Я отдергивал жалюзи — темную прохладную комнату наполняла синева, входил еще прохладный, очень чистый, с каким-то льдистым привкусом воздух, открывались оранжевые горы; старик во дворе кормил собак и разговаривал с ними, хохотали рослые американские школьники-акселераты, приехавшие сюда на экскурсию и жившие по традиции в этом пансионате. Да, молодость и ожидание были разлиты в небе, и невысокой, цвета апельсиновой корки горе, в голосах, произносящих английские, испанские и индейские слова.

Вечера же были темны, неуютны. Все мы скучивались у маленького цветного телевизора, показывавшего из вечера в вечер бесконечный детектив с нудным главным героем, незадачливым насильником, которого уныло преследовали такие же незадачливые сыщики и полицейские.

Детектив раздражал, я выходил из холла, из двора пансионата; пахло неожиданно очень знакомым запахом российской деревни, навозом, свежеразмытой землей. Так же побрехивали собаки и только ночь, чернильная, беспросветная, да мощный звук каких-то латиноамериканских цикад говорили о том, что мы на другом континенте. Гулять здесь по ночам не рекомендовалось. Я возвращался в комнату, где ярко светил экран телевизора, маньяк-насильник преследовал жертву, потом ненадолго вступала реклама на манер американо-европейской, потом снова тянулся бесконечный детектив.

Мы расходились по своим комнатам — узеньким каморкам, включался боковой свет, дневное тепло еще не уходило; рождалось чувство отдаленности от всех, отдельности, затерянности в какой-то всеобщей, всемирной тьме.

Мне приснилось, что отец и его жена уехали куда-то в санаторий, что отец пошел на лыжах, что его не предупредили, что погода изменится и будет снежная буря, и он попал в эту снежную бурю, и я все звоню в этот санаторий, и мне не дают ответа, но обтекаемо-успокаивающие слова только все больше настораживают — случилось самое плохое…

В Москве можно было бы наутро позвонить и узнать, убедиться, что отец жив-здоров, а значит, сон — просто прихоть этой странной подкорки, но здесь другой континент — не докричишься, не услышишь, связи нет, и сновидение рождает тревогу, убивает новизну, праздник.

Сверкающее моподое утро застало меня разбитым. Конечно, у этих моих предчувствий была основа — отца я оставил больным, а все, что ожидалось с таким нетерпением здесь — поездка в горы, на Макчу-Пикчу,— все уже виденное и то, что предстояло увидеть, показалось ярким, но мимолетным эпизодом. Захотелось назад, домой.