Дочь - Александра Толстая

- Mais c'est du talent!1 - воскликнула баронесса, и, грешным делом, мне показалось, что симпатии ее в эту минуту были не на стороне генерала!

И еще одно свое приключение рассказала нам Жоржик в этот вечер.

- А это дело было уже после революции, - начала она, залпом выпив кружку чая и закуривая, - как раз шла тогда эта национализация самая. И в Москве среди торговцев горячка была ужасная, товары за полцены распродавались, лишь бы только не отобрало правительство все задаром. Слонялась я по Москве без денег и без дела, а одёжу жалко было продавать, хорошая была одёжа, да и ржавья* на мне порядком было понацеплено: браслет, брошь с рубинами и кольцо с бриллиантом небольшим, - барыня, да и только! Зашла я на Садовой в дровяной двор, узнаю, что дрова там очень дешево распродаются. Выходит ко мне хозяйка. "Здравствуйте!" - говорю. "Здравствуйте, - отвечает мне, - мадам! Чем могу вам заслужить?" - "Дрова мне нужны". - "С моим удовольствием, - говорит, - сколько прикажете?" - "Да саженей десять, только вот дрова у вас дороговаты". Она даже обиделась: "Помилуйте, мадам, дрова очень дешевые, только нужда крайняя заставляет за такую цену товар распродавать". - "Какая же такая у вас нужда?" - спрашиваю. "А такая нужда. Одна я сейчас. Муж мой с фронта так и не ворочался, может, в плену, а может, убит, жила я с дров, а теперь, говорят, все склады национализируются, вот и продаю..." - "А все-таки я за такую цену не возьму, дорого, дрова нынче по этой цене с доставкой везде достать можно". - "Да я с моим удовольствием доставлю вам". Ну, сторговались мы с ней.

Записала я телефон дровяного склада и обещалась ей сообщить, куда и когда дрова доставить. "Начало, - думаю я себе, - хорошее, какой-то конец будет?" Иду на Трубную площадь, трактир там имеется "Париж". Прихожу, расселась барыней. "Подайте, - говорю, - мне бифштекс кровавый, - очень я кровавый бифштекс обожаю, - и чашечку горячего кофе". Подали. Сижу, не спеша, маленькими кусочками бифштекс кушаю, с хозяином разговор завожу, а сама думаю: "Чем же я платить буду, в кармане - полушки нету!" "Плохие, мол, дела сейчас. Все отбирают, порядочных людей по миру пускают". - "А вы разве чем торгуете?" - спрашивает хозяин. - "Торгую, склад у меня дровяной". Дальше - больше. Разговорились мы, хозяину, оказывается, как раз дрова нужны. Назначила я цену, еще много дешевле, чем сама с дровяным складом сторговалась, смотрю - глазки у него заблестели. "Сухие дрова-то?" - "Дрова, мол, не сомневайтесь, прошлогодней еще заготовки". - "Ну, ладно, - говорит, - по рукам".

Подхожу я не спеша к телефону, вызываю номер дровяного склада. "Алло, алло!" - "Откуда говорят?" - спрашивает хозяйка склада. "Из трактира "Париж", - отвечаю. "Кто говорит?" - "Хозяйка!" Хозяин трактира думает, что хозяйка дровяного склада говорит, а хозяйка дровяного склада думает, что хозяйка трактира "Париж" говорит. "Сию же минуту, - приказываю я грозным голосом, доставить в трактир "Париж" по такому-то адресу десять саженей дров!" Хозяйка дровяного склада узнала мой голос и говорит: "Но, мадам, могу сегодня доставить вам только пять саженей, остальные завтра. У меня возчиков нет!" "Ну хорошо, только везите скорее!" Спросила я еще осетринку с хреном, сижу, не спеша кушаю.

Ждала я с лишним два часа. Наконец привезли дрова - первый сорт! Вышел хозяин на двор показать возчикам, куда их складывать. А у меня душа в пятки: пан или пропал?! Вернулся хозяин, руки потирает: "Хороши дрова ваши, очень хороши". - "Как же, - говорю, - насчет расчета, а то мне и домой пора". "Что ж, - отвечает, - теперь можно и расчетец учинить". - "Ну, угодила я вам, говорю, - теперь и вы меня уважьте! Платеж у меня срочный, будьте любезны уплатить сегодня за все десять саженей, остальные пять я завтра вам пораньше утречком доставлю!" - "Извольте", - говорит. Ну, сосчитала я деньги не спеша, выдала ему расписку, за закуски расплатилась, все честь по чести. Вышла во двор и говорю возчикам: "Получше складывайте, ребята!" - "На чай дадите, постараемся, мол". Думают, я хозяйка трактира. А я тихонько да и марш на улицу, да стрекача...

Верите, не утерпела, на другой день мальчишку посылала разузнать, как они там между собой распутались. Только мальчишка дурак. Разузнать ничего не разузнал, да чуть не всыпался! Так-то вот!

- Жоржик, - спросила я ее, - а вы пробовали когда-нибудь жить по-честному, не воровать?

Лицо ее сделалось мрачным, почти злым.

- Пробовала. Не могу. Один раз шесть месяцев не воровала. Так такая тоска меня взяла, думала, с ума сойду от этой честной-то жизни вашей... Встретила товарищей, опять ушла, не вытерпела.

- А страшно было, как на первое дело пошла?

- Не помню. Давно дело это было. Про Сашку Семинариста слыхали?

- Слыхали!

- То-то и оно, про него даже в газетах писали, - и в голосе Жоржика послышалась некоторая гордость, - вот он меня и учил, с ним вместе работали. Я сама петроградская. Родители мои жили очень бедно. Сначала решили мне хорошее образование дать. В гимназии я училась, только не осилила, взяли меня из пятого класса и замуж отдали за старика богатого. Гадкий был старикашка, семьдесят лет, а такой пакостник, что и не выговоришь. Не вытерпела я, стащила у него "катеньку" и драла. Куда идти? Мне тогда семнадцать минуло. Остановилась я в номерах, страшно было одной-то. Ну вот тут-то Сашка Семинарист и встретился со мной, сошлась с ним... Э, да чего старое поминать?! Дайте-ка мне лучше папироску, - она закурила и с силой несколько раз затянулась. - Четвертый десяток пошел! Не к чему меняться-то уж. Пристрелят где-нибудь, как собаку под забором, или в тюрьме издохну - все едино.

И опять хмурое, почти злобное лицо.

* * *

- Орлова, Манька! На свидание!

Маня, торопливо сложив работу, поправив перед кусочком зеркала кудельки на лбу и привычным движением проведя красным карандашом по губам, рысью сбежала с лестницы.

- Гражданку Корф на свидание!

Мы всегда чего-то ждем, и эти надежды, малые и большие, как звезды сияют, освещая жизнь. В тюрьме мы ждали воскресений. Дни свиданий были малыми звездами в тюремной жизни. Большой, ярко сиявшей перед нами звездой была надежда на освобождение.

Пока меня не вызывали, я томилась, не сиделось в камере. Я вышла во двор, прошла к воротам. Здесь толпились уже люди: проститутка Зинка нацепила на голову могильный венок и выплясывала около ворот, напевая похабную песню, кое-где около памятников и на плитах сидели по двое, разговаривали. В дальнем уголке на выступе памятника сидела баронесса Корф с другой старушкой, приятельницей, которая каждое воскресенье приходила к ней, принося скромную передачу, главное - немножко кофе, без которого баронесса не могла существовать. Обе они сидели прямые, высохшие, подобранные, точно боясь запачкаться окружающей их физической и моральной грязью. До меня долетали обрывки французских фраз.

Навстречу мне, чуть не сбив какую-то заключенную с чайником, пронеслась Зинка-проститутка.

- Черт, полоумная, - бросила ей та.

- Мать на свидание пришла! - и Зинка понеслась дальше.

Под окнами слонялась Пончик, обрывая большие кленовые листья, прикладывала их к губам, щелкала.

- Мать ждешь?

- Не придет. Все болеет...

- Гражданка Толстая, к вам.

Знакомые, друзья, в руках корзины с передачей.

Иногда приходила сестра Таня, она так же, как баронесса, входила, точно платье подбирала, боясь запачкаться... Лицо ее выражало брезгливость, отвращение. Она старалась не замечать грубо намалеванных лиц, не слышать грязных слов.

Кривая Дунька, подражая Зинке, плясала и кривлялась, напевая гадкую песню.

Сестра казалась мне существом другого мира, и я мучилась вдвойне. Когда она уходила и захлопывались за ней тяжелые ворота, я чувствовала облегчение.

Но приходило воскресенье, и мы снова ждали, ждали всю неделю и волновались. В ночь с субботы на воскресенье не могли спать от волнения.

Дочь губернатора, Александра Федоровна и Дуня были лишены и этой радости, у них не было в Москве ни родных, ни знакомых.

Разгрузка бревен

- Уголовные! На работу! - кричали под окнами надзиратели.

Некоторые политические, в том числе и я, пошли помогать.

Трамвайные платформы подвозили пятивершковые сосновые бревна и сгружали их недалеко от ворот. Строительный материал этот шел на отопление лагеря. Саженях в десяти от трамвайной линии редкой цепью рассыпалась охрана. Взад и вперед сновали женщины, кряхтя под страшной тяжестью. Почти все таскали по двое, только Жоржик работала одна. Играючи она подшвыривала бревно на могучие плечи и, перебраниваясь с заключенными, рысцой бегала взад и вперед. Я ухватила бревно поменьше, но зашаталась и остановилась. В это время кто-то ударил меня концом бревна в спину.

- Эй, осторожнее там!

- А ты не путайся под ногами, сволочь...

Я свалила свое бревно с плеч и оглянулась. Высокая худая женщина, низко на лоб повязанная белым платком, согнувшись под тяжестью, едва передвигала ноги.

- Постой! Давай вместе! Ну, перехватывай!