Обрученные - Алессандро Мандзони

В соседней комнате царило полнейшее смятение. Ренцо пытался поймать синьора курато и разводил руками, словно играя в жмурки. Добравшись до двери, он начал стучать в неё, громко выкрикивая: «Отоприте, отоприте же, не поднимайте шума!» Прерывающимся голосом Лючия старалась остановить Ренцо и умоляюще повторяла: «Уйдём, ради бога, уйдём!» Тонио на четвереньках шарил руками по полу, чтобы всё-таки заполучить свою расписку. Жервазо, словно одержимый, орал и скакал, стараясь выбраться и удрать подобру-поздорову.

Среди этой суматохи нам приходится сделать минутную остановку для некоторых размышлений. Ренцо, скандаливший ночью в чужом доме, пробравшийся в этот дом украдкой и осадивший самого хозяина в одной из комнат, являлся как бы завзятым насильником, а между тем он, по сути дела, был обиженным. Дон Абондио, захваченный врасплох, обращённый в бегство и доведённый до ужаса в тот самый момент, когда он мирно предавался своим занятиям, как будто являл из себя жертву — между тем в сущности именно он-то и был обидчиком. Так часто бывает на этом свете, — я хочу сказать, так бывало в семнадцатом веке.

Не видя признаков отступления врага, осаждённый отворил окно, выходившее на церковную площадь, и принялся кричать: «Помогите! Помогите!» Луна светила вовсю. Тень от церкви, а за ней длинная, остроконечная тень колокольни лежали резким чёрным пятном на заросшей травою ярко озарённой площади: любой предмет был чётко видим почти как днём. Но куда ни кинешь взгляд, нигде ни малейшего признака живого существа. Однако к боковой стене церкви, как раз со стороны, обращённой к приходскому дому, примыкало небольшое жильё, каморка, где спал пономарь. Разбуженный неистовым криком, он очнулся от сна, поспешно слез с кровати, открыл створку своего оконца, высунул наружу голову и, не успев ещё продрать глаза, произнёс:

— Что случилось?

— Скорей, Амброджо, на помощь! Люди забрались в дом! — закричал ему дон Абондио.

— Сейчас, — ответил пономарь, пряча голову. Он затворил окно и, полусонный, здорово перепуганный, тут же нашёл способ помочь беде — в большей даже степени, чем его о том просили, не принимая, однако, участия в свалке, какая она там ни будь. Схватив штаны, лежавшие у него на постели, и сунув их подмышку, словно парадную шляпу, он вприпрыжку спустился по деревянной лестнице, подбежал к колокольне, схватился за верёвку большего из двух колоколов и ударил в набат.

Дон-дон-дон-дон! Крестьяне с перепугу крестятся, спросонья не спускают ног с кровати; парни, развалившиеся на сеновале, прислушиваются, поднимаются. «Что такое? Набат? Пожар? Воры? Разбойники?» Иные жёны увещевают своих мужей, умоляя их не трогаться с места, — пусть идут себе другие. И всё же некоторые встают, подходят к окну: трусы делают вид, что сдаются на уговоры жён, и возвращаются; кто полюбопытнее и похрабрее, идёт вниз за вилами и мотыгами и устремляется на шум; третьи только глазеют.

Но, прежде чем одни оказались на месте происшествия, прежде даже, чем другие успели вскочить на ноги, шум долетел до слуха тех, кто был неподалёку, на ногах и одет. То были — брави с одной стороны, Аньезе и Перпетуя — с другой. Сначала вкратце расскажем про первых, о том, что они делали с той минуты, как мы их покинули в остерии. Эти трое, заметив, что все двери заперты и улица опустела, поспешно вышли из остерии, словно вдруг сообразив, что засиделись слишком поздно и заявив, что торопятся домой; они обошли всю деревню, дабы окончательно убедиться, что все угомонились; и действительно, они не встретили ни живой души, не услышали ни малейшего шороха. Прошли они со всяческими предосторожностями и мимо нашего бедного домика, где царила полнейшая тишина, — ведь в нём уже никого не было. Тогда они, не мешкая, отправились в хижину и доложили обо всём синьору Гризо. Он тут же надел на голову большую старую шляпу, набросил на плечи вощёный полотняный плащ пилигрима, обвешанный ракушками, взял в руки страннический посох и, сказав: «Пошли, смелей! смирно, смотрите вы, слушать мои приказания!» — первым тронулся в путь, остальные за ним.

Мигом добрались они до домика улицей, противоположной той, по которой ушла наша небольшая компания, тоже отправившаяся в свою экспедицию. На расстоянии нескольких шагов Гризо остановил свою шайку и пошёл на разведку один. Видя, что снаружи безлюдно и спокойно, он подозвал двоих из своей своры, приказал им потихоньку перелезть через стену, окружавшую дворик, и, спустившись внутрь, спрятаться в углу за густым фиговым деревом, которое он заприметил ещё утром. После этого он тихонько постучался, намереваясь притвориться заблудившимся странником и попросить приюта до наступления дня. Никто не отвечал. Он постучал немного сильнее, — полная тишина. Тогда он кликнул третьего разбойника и велел ему, по примеру двух других, спуститься во дворик и потихоньку снять засов, чтобы обеспечить себе свободный вход и выход. Всё это было выполнено с большой осторожностью и прошло благополучно. Затем, позвав остальных, он вошёл вместе с ними во двор, велел им спрятаться рядом с первыми, бесшумно приблизился к выходу на улицу и поставил там двух караульных с внутренней стороны, после чего, крадучись, подошёл ко входу в нижний этаж. Здесь он снова постучался, — жди не жди, толку мало! Тогда он потихоньку открыл дверь. Изнутри никто не спросил: «Кто там?» Никого не было слышно, — словом, всё шло как нельзя лучше. Стало быть — вперёд. «Пст!» — подозвал он стоявших у фигового дерева и вошёл с ними в комнату нижнего этажа, где поутру он коварно выпросил кусок хлеба. Вынув трут, кремень, огниво и серные спички, он зажёг свой маленький фонарик и вошёл в следующую, самую дальнюю комнату, чтобы увериться, что там никого нет, — в самом деле, никого! Гризо вернулся назад, подошёл к лестнице и, вглядываясь в темноту, стал прислушиваться: безлюдье и молчание. Он поставил ещё двух караульных в нижнем этаже и взял с собой Гриньяпоко. Это был браво из Бергамского края, — ему одному было поручено угрожать, унимать, приказывать, вообще вести все разговоры, для того чтобы Аньезе могла по его говору подумать, что весь заговор затеян именно в Бергамо. Они двигались бок о бок, остальные шли сзади. Гризо тихо-тихо поднимается наверх, проклиная в душе каждую заскрипевшую ступеньку, каждый шаг этих проходимцев, производивших шум. Вот уже он наверху. Здесь залёг заяц! Он легонько толкает дверь, ведущую в первую комнату; дверь подаётся, образуя щель, он заглядывает в неё: темно; он прислушивается, не храпит ли кто, не вздыхает ли, не копошится ли внутри: всё тихо. Стало быть, можно вперёд! Подняв фонарь к лицу, направляя свет вперёд, чтобы видеть, оставаясь в тени, он распахнул дверь; пред ним кровать, он к ней; постель накрыта и взбита, покрывало наброшено на изголовье. Гризо пожал плечами, повернулся к товарищам, давая им понять, что идёт в другую комнату и они должны следовать за ним; войдя в следующую комнату, он видит там то же самое. «Что за чертовщина! — вскрикнул он. — Уж не выдал ли нас какой-нибудь пёс-изменник?» Остальные, уже с меньшей осторожностью, принялись шарить по всем углам, переворачивая всё вверх дном. Пока разбойники были заняты, те двое, что караулили у выхода на улицу, услышали частые, быстро приближающиеся шаги; кто бы то ни был, решили они, он непременно пройдёт мимо, и, притихнув, брави на всякий случай насторожились. Действительно, шаги затихли как раз у входа. То был Менико, стремглав спешивший по поручению падре Кристофоро предупредить обеих женщин, чтобы они ради самого неба немедленно ушли из своего дома и укрылись в монастыре, потому что… ну, почему, это уж вам известно, читатель! Менико взялся за скобу засова, собираясь постучать, и почувствовал, что он болтается у него в руке, что он выдернут и снят. «Что за оказия?» — подумал он и в страхе толкнул дверь — она сразу открылась. Менико с величайшей осторожностью переступает порог и вдруг чувствует, как его хватают за руки, и слышит, как два тихих, полных угрозы голоса произносят с обеих сторон: «Молчи, не то убьём!» Он испустил страшный крик, но один из разбойников закрыл ему рот рукой, а другой вытащил огромный нож, чтобы припугнуть его. Мальчишка затрясся как осиновый лист и уж не пытался кричать, ибо в то же мгновенье тишину прорезал громкий удар набатного колокола, а потом, один за другим, полился целый поток ударов. «На воре шапка горит», — говорит пословица; каждому из двух пройдох в этом звоне почудилось его собственное имя и прозвище; они отпустили Менико и, разинув рты, развели руками, глядя друг на друга, а затем бросились в дом, где находилась большая часть шайки. Менико — прочь без оглядки, прямо к колокольне, где уж наверняка кто-нибудь да был. На других пройдох, обшаривавших дом, страшный набат произвёл такое же впечатление. Насторожившись и придя в замешательство, они бросились к выходу, ища кратчайший путь, натыкаясь друг на друга. Между тем всё это был народ испытанный и ко всему привычный, но и они не смогли устоять перед неведомой опасностью, к тому же совершенно непредвиденной и свалившейся на них как снег на голову. Потребовалось всё самообладание Гризо, чтобы удержать всех вместе и не дать отступлению превратиться в паническое бегство. Подобно тому, как пёс, сопровождающий свиней, подбегает то с той, то с другой стороны к отбивающимся от стада, одну ухватит зубами за ухо и втянет обратно, другую толкнёт мордой, полает на третью, которая как раз в этот момент выбегает из рядов, — так и тут наш странник схватил за волосы одного из тех, кто уже был на пороге, и втащил его обратно; посохом загнал назад сунувшихся туда же; обругал других, метавшихся взад и вперёд, не зная, куда броситься. В конце концов он согнал всех на середину дворика.