Нильс Люне - Йенс Якобсен

— Ну полно, полно, Фенимора. Взгляни же на меня, давай поговорим. Ты не хочешь? Не бойся, я же с тобой, любимая моя, родная! Успокойся, молю тебя.

Она чуть–чуть приподняла голову и взглянула на него.

— О, господи, что нам теперь делать! До чего же страшно, Нильс! Правда? И за что мне такая судьба? А как бы все хорошо могло быть, как счастливо!

И она снова разрыдалась.

— Мне бы молчать надо, — печально отозвался он. — Ты бы хотела ничего не знать, да, Фенимора?

Снова она подняла голову и схватила его за руку.

— Я хотела бы узнать и умереть, лежать в могиле и знать, ох, до чего бы хорошо, до чего бы хорошо было!..

— Бедные же мы с тобою, раз любовь наша начинается со слез и страха. Правда?

— Пожалей меня, Нильс, я не могу иначе. Ты пе поймешь того, что чувствую я, это мне бы надо быть сильной, связана–то я. Если б я могла осилить свою любовь, запереть ее поглубже в сердце, не слушать ее жалоб и стонов, а тебе сказать, чтобы ты уехал, далеко–далеко уехал; но нет, я не могу, довольно я намучилась, больше я не могу мучиться, не могу, Нильс. Я не могу без тебя, слышишь? А ты думал, я могу?

Она встала и прижалась к его груди.

— Вот она я, и никуда я тебя не отпущу от себя, не останусь одна в прежней тьме. Это мерзость и мука, это пропасть, и я не хочу бросаться в нее, лучше в море утопиться, Нильс; и пусть даже меня ждет горе, зато ведь новое, не старое тупое жало, что так верно умеет жалить мое сердце. Я говорю, будто с ума схожу, да? О, еще бы. Но ведь такое счастье говорить с тобой без недомолвок, без обиняков, не быть настороже, как бы не сказать лишнего, на что я права не имею. Теперь–то за тобой первейшее право! Если б ты мог взять меня, какая я есть, если б мне стать твоей и ничьей больше, если бы мне только вырваться из этого плена!

— Нам надо бежать, Фенимора. Я все устрою, ты только не тревожься, вот увидишь, никто и не заподозрит ничего, а мы будем уже далеко отсюда.

— Нет, нет, куда нам! Что угодно, только не это, только бы мним родителям не услышать, что дочь их сбежала, нет, это невозможно, Нильс, я никогда не решусь на такое, видит Бот, никогда.

— Ох, но ты должна решиться, девочка моя, ты должна, неужто ты не видишь, в какой безысходности очутимся мы, если тут останемся, и как ложь, мерзкие хитрости, притворство опутают нас, станут мучить, отравлять, унижать! Я не допущу, чтоб вся эта грязь пятнала тебя, ржавчиной разъедала любовь нашу!

Но она оставалась непреклонна.

— Знала бы ты сама, на что обрекаешь нас, — горестно вздохнул он. — Тут куда лучше была бы жестокая мера. Поверь, Фенимора, если любовь наша не будет для нас всем, превыше и дороже всего на свете, так, чтобы ради нее мы даже и ранить готовы ныли там, где предпочли бы врачевать, и причинять горе тому, кого бы рады уберечь даже от тени горя, — ты сама увидишь, как нее наши уступки навалятся на нас и поставят нас на колени — без жалости, без пощады. Борьба на коленях — знала бы ты, как трудно вести ее, Фенимора. Но ты не плачь. Мы поведем эту борьбу, девочка моя, рука в руке, всему наперекор.

Сперва Нильс все уговаривал ее бежать, потом уже рисовал себе, сколь жестоко ранит Эрика открытие, что жена его и друг бежали вместе, и понемногу весь план стал представляться ему несбыточным, трагическим, и он перестал думать о нем, как и о многом другом (мало ли чего не хватало ему?), и всей душой предался обстоятельствам, не стремясь преобразовать их силою мечты либо скрыть за фестонами и гирляндами вымысла их существенные изъяны. Зато разве не сладка была ему любовь, наконец–то пришедшая настоящая любовь! Ведь то, что прежде считал он любовью, не была любовь, но всего лишь тяжкое томление одинокого сердца, либо горячая тоска мечтателя, либо пылкое предчувствие нервного подростка; то были потоки в океане любви, (мутные отражения ее блеска, ее осколки, как метеоры, мчащиеся сквозь ночь, — только осколки планеты. А любовь, оказывается, вон что она такое: мир целый — полный, огромный, устроенный; не дикий, отчаянный гон чувств; любовь — это природа сама, вечно переменчивая и родящая, и не успеет увянуть настроение, не успеет поблекнуть чувство, а уж пророс новый, свежий росток. Спокойно, вольно, глубоко дыша, — до чего же прекрасно любить, любить всем сердцем.

Дни теперь, новые, блестящие, падали прямо с неба, не мелькали больше назойливой чередой, точно старые картинки стереоскопа; и каждый нес откровение, — ведь ото дня ко дню Нильс делался больше, крупнее, выше. Он и не думал, что можно так глубоко, так сильно чувствовать, и выпадали минуты, когда он себе самому казался титаном, сверхчеловеком, до того неистощимой делалась его доброта, до того крылатая нежность распирала ему грудь, до того широко глядел он на все, до того исполински мягки становились его суждения.

То было начало и счастье, и долго еще были они счастливы.

Ежечасная ложь, и притворство, и дух бесчестья пока еще оставались невластны над ними, не могли достичь тех восторженных вершин, куда вознес Нильс свою любовь; ибо он не был просто–напросто человек, соблазнивший жену друга, то есть был, конечно, и с вызовом это повторял, но к тому же он спас безвинную женщину, которую жизнь изранила, побила каменьями, запятнала; женщине, готовой погубить свою душу, он подарил веру в жизнь, в добрые ее силы, он поднял ее к благородному, высокому, он дал ей счастье. Что же лучше — безвинный ужас ее положения либо то, что он дал ей? Зачем спрашивать, жребий брошен.

Впрочем, не то чтобы он вполне так думал. Редко ли строим мы теории, которыми не желаем потом руководиться, редко ли забегает наша мысль куда дальше, чем желает следовать за ней наше чувство правды и неправды? Но он носил в себе эти понятия, и они хоть отчасти обезвреживали яд непрестанно требовавшейся фальши, низости и вероломства.

Яд, однако ж, не мог не проникнуть в тонкие нервы, причиняя боль; ускорилось это еще и тем, что Эрик сразу после Нового года решил, что его осенила идея — нечто страшное, в зеленом, как рассказал он Нильсу. (Знаешь зеленые тона в Ионе Сальватора Розы? Ну так вот.)

Хоть работа Эрика состояла больше в том, что он лежал в мастерской на диване, дымил трубкой и читал Марриета, она удерживала его дома, вынуждая Нильса с Фениморой к двойной осторожности и к новым уловкам.

Изобретательность Фениморы навлекла первое облачко на небеса их счастья. Сперва Нильс ощутил лишь легкое, как пух, мимолетное сомнение, уж не благородней ли его любовь самой избранницы. То была даже не мысль, только робкая, беглая догадка, смущение ума.

Но догадка явилась снова, еще и еще, и от раза к разу делалась определенней. Удивительно, как быстро сумела она подкопаться, унизить, затушить сиянье. Страсть от этого не стала меньше, напротив, чем больше она снижалась, тем становилась горячей, ми рукопожатия украдкой под скатертью, поцелуи в прихожей и длинные взоры прямо на глазах у обманутого мужа решительно лишали ее величия. Счастье уж не стояло в зените над их головами, они обманом залучали его улыбку и свет, а уловки и хитрости стали теперь не печальным оброком, но радостной наградой, ложь стала их стихией, сделала их маленькими, жалкими. Всплыли и унизительные тайны, которые прежде каждый скрывал, щадя другого, ибо Эрик не отличался стыдливостью, и часто ему приходило на ум ласкаться к жене при Нильсе, целовать ее, сажать к себе на колени, а Фенимора не смела да и не могла отвергнуть по ласки, как прежде; сознание вины делало ее робкой и неуверенной.

Так рушился гордый замок их страсти, с чьих башен они озирали мир, ощущая свое величие и силу.

Но и среди развалин они бывали счастливы.

Теперь для прогулок по лесу они выбирали пасмурные дни, когда туман свисал с черных сучьев, густел меж мокрых стволов, и никто не видал, как они обнимались и целовались, никто не слыхал, как звонким смехом рассыпались их легкие речи.

Печать извечной печали стерлась с их любви; теперь они нее улыбались и шутили; и лихорадочно, скупо собирали беглые секунды счастья, будто бы и нет еще целой жизни впереди.

Через месяц Эрик забросил свою идею и снова загулял, да так, что и двое суток кряду редко проводил дома; но для них ничего не переменилось. Куда они упали, там и остались. Быть может, порой в одинокий час они оглядывались с тоской на покинутую вершину, а быть может, только дивились, как хватало у них сил держаться на такой высоте, и там, где обосновались теперь, они чувствовали себя уютней. Ничего не переменилось. К прошлому не было возврата. Но все больше они сознавали низость той жизни, какую вели, не решаясь вместе бежать, и общее чувство вины связывало их все туже; ведь ни один из них и пе желал перемены. Они не скрывали этого друг от друга, ибо между ними установилась циничнейшая откровенность, обычная для соучастников преступления, и не оставалось ничего такого, чего не решались бы они коснуться словом. С горькой готовностью называли они вещи своими именами и, как сами говорили, смотрели правде в глаза.