Земля родная - Марк Гроссман

— Вот что, Сергей… Ты брось! Друг ты мне, но я тебе вот что скажу: если ты еще раз пригласишь Валю на танцы или там на какую-нибудь кинокартину, то я тебе ребра сокрушу! Ясно? — он выразительно посмотрел на приятеля и показал увесистый кулачище.

Как изменился Санька! Добрый, молчаливый Санька…

Но разве Сережку можно чем-нибудь смутить? Он потрогал Санькин кулак пальцем, причмокнул губами, покачал головой:

— Теперь мне, товарищ Брагин, все ясно. А то, понимаешь, терзала неизвестность: почему это, думаю, иногда мой бригадир зверем на меня поглядывает?

— Перестань трепаться!

— Есть не трепаться! — Сережка обнял его за плечи. — Слушай, Брагин, разве Трубников делал кому-нибудь плохое? Эх ты, ревнивец… Друг ты мой сердешный… Иди, не терзайся, у меня другая гражданка на примете.

Глава 4

ДЕЯТЕЛИ КУЛЬТУРНОГО ФРОНТА

Сережка понял: нет, Валя Бояршинова не бросает слов на ветер. Этот вечно занятый миловидный и строгий комсомольский деятель совсем не собирался оставлять Трубникова в покое. Валя и в самом деле принялась снимать с него стружку.

Вскоре после памятной лекции об истории Златоуста в один из обеденных перерывов она прикатила в шихтарник, разыскала глазами Сережку и скомандовала:

— Иди-ко сюда, Трубников!

Сережка торопливо допил из бутылки остатки молока (этой бутылочкой каждый день снабжала его Степановна) и осведомился у Брагина:

— Калечить не будешь? Учти, — кивнул в сторону Вали, — сама зовет.

— Иди, когда зовут, — буркнул Санька.

— Вот еще! Совещание открыли! — нетерпеливо проговорила Валя. — Мне некогда.

Сережка подлетел к ней, шутливо козырнул:

— Явился! Разрешите курить?

— Можно и бросить. У меня вопрос к тебе: что это ты в своей мещанской скорлупе сидишь? Почему отрываешься от коллектива?

— Разве? Не замечал. Какие страшные слова…

— Кругозор маленький, потому и не замечал.

Сережка поморщился:

— А тебе, собственно, какое дело до моего кругозора?

— Как это — какое дело? Я секретарь ячейки. Комсомолу до всего дело.

— Но я не комсомолец.

— Зато возраст комсомольский. Ясно? Ты ни в каких кружках не участвуешь. А некоторые говорят, будто у тебя голос есть. — Валя посмотрела в сторону Саньки. — Правда это?

Сережка задрал нос кверху:

— Я человек скромный, хвалиться не хочу.

— Ну, так вот: это безобразие — иметь голос и не участвовать в наших мероприятиях.

— А что это за зверь — мероприятие?

— Выступление хорового кружка, например. Ты сегодня пойдешь в клуб, поучишься там месяца два-три, а потом в нашем цехе сколотишь хоровой кружок. Это же ужас — мартеновский цех без хоркружка! И вообще без самодеятельности.

— Некоторые плясать умеют… — как бы невзначай вставил Сережка.

— На Брагина намекаешь? Знаю. Вот и вовлечешь его.

— Есть вовлечь!..

…Под вечер Сережка пошел разыскивать заводской клуб. На горе, с которой был виден весь металлургический завод, опутанный паутиной железнодорожных путей, Трубников увидел строительную площадку. Метра на три поднялась от фундамента красная кирпичная стена. Через всю стройку протянулось полотнище:

«Здесь будет наш новый клуб. Комсомольцы, выше темпы! Даешь клуб к осени!»

Рядом со стройкой примостилось низенькое строеньице барачного типа. Голубая нарядная вывеска «Клуб» не могла скрасить убогости этого неказистого древнего здания. Сережка опасливо перешагнул через порог, ожидая, что вот-вот обрушится потолок. Но этого не произошло, и Сережка пошел по длинному узкому коридору. По обе стороны было множество дверей. В крайней комнате справа помещался, как утверждала вывеска, заведующий. Сережка с осторожностью новичка приоткрыл дверь и вошел. Прежде всего он увидел полную и сердитую девушку в красном платочке.

Девушка, не стесняясь появления незнакомого человека, продолжала обвинять своего собеседника, пожилого, желтолицего дядю, во всех смертных грехах, в том числе в бюрократизме и отсутствии классовой сознательности. Дядя вытирал потный лоб платком и отвечал односложно:

— Я категорически протестую! Я вас привлеку к ответственности, гражданка Кичигина! Не посмотрю на твое сопрано!

— Ну и привлекайте. А мое сопрано ни при чем!

— И привлеку.

Конца этой беседы не было видно, поэтому Сережка кашлянул и вежливо осведомился:

— Мне бы товарища заведующего.

Девушка небрежно кивнула в сторону желтолицего дяди. Тот уставился на Сережку:

— Что вам угодно?

— Видите ли… Мне бы записаться…

Желтолицый зав все еще был не в духе и поэтому не очень-то приветливо спросил:

— Куда? В кружок балерин? В очередь на Северный полюс? На курсы медсестер?

Девушка прыснула. Сережка серьезно сказал:

— Нет, товарищ заведующий, балерины из меня не получится. Медицинской сестры — тоже. Мне бы в хоровой кружок.

Зав спросил строго:

— А характеристику от начальника цеха принес?

Девушка опять обрушилась на зава:

— А бабушкино благословение не надо? Ну и бюрократ же вы, Арсений Лукич! Таких только в музей под стеклянный колпак ставить.

— Я попрошу!

— А ну вас! Пошли, парень. Это по моей части.

— Черт его знает что! — ругнулся зав. — Тут с ума сойдешь!

— С ума сходить не надо, — посоветовала девушка и пообещала: — Я еще побеседую с вами, Арсений Лукич. Я еще в комитет комсомола схожу.

— Вот где у меня твои беседы! — Зав гулко хлопнул себя по затылку. — Отвяжись! Завтра куплю баян! Точка!

Было удивительно, что у этой полной девушки такие стремительные движения. Она подбежала к заву с радостным возгласом:

— Миленький! Арсений Лукич! Дайте я вас поцелую!

— А ну тебя! — устало отмахнулся тот. — Целуй вон этого солиста. Помоложе.

— Ладно, потом разберемся, — сверкнула глазами Кичигина. — Не я буду, если мы не заберем у инструментальщиков первого места!.. Пошли, парень!

Она повела его в конец коридора. Шагала так быстро, что Сережка едва поспевал за ней. Кичигина толкнула дверь ногой и с порога крикнула:

— Ребята, ура! Завтра мы — с баяном! Надя, оформи новичка!

— Ура-а! — крикнули «ребята» девичьими голосами.

Комната была заполнена девчатами. Они сидели даже на столах и подоконниках. Сережка прикинул: да, туговато ему придется. Чуть оступись — и не спасет даже его находчивый язык.

Но эти грустные размышления сразу же развеялись: Надя, которая должна была оформлять его, оказалась Наденькой Красиловой. Видимо, очень велико было удивление Сережки, потому что Наденька сказала:

— Сергей, хватит удивляться и делать большие глаза. Во-первых, здравствуй, а во-вторых, отвечай на все мои вопросы.

Сережка от радости потерял дар речи. Зато не молчали девчата:

— Они знакомы.

— Ай да Надька!

— При чем тут я? — обиделась Надя. — Он в папином цеху работает.

— Ах, в папином… Ну, тогда другое дело.

Надино настроение испортилось, и это отразилось на ее разговоре с Сережкой. Она говорила сердито и не глядела на него. Положив перед собой бумагу, обмакнула перо в чернильницу.

— Трубников.

— Имя я знаю. Отчество? Год рождения?

Сережка отвечал, а Надя записывала.

— Какой голос?

— Примерно, тенор.

— А точнее? Может, бас проклевывается? Проверим, Ну-ка, спой: «А-а-а!» на мотив «Вдоль да по реченьке».

Сережка добросовестно выполнил это требование. Надя радостно всплеснула руками:

— Девочки! Да у него настоящий тенор, как у Собинова! Вот красота! Заткнем инструментальщиков.

Потом Сережка узнал, почему это весь хоркружок был так неравнодушен к слову «инструментальщик». Перед Новым годом самодеятельный хоркружок инструментального комбината вырвал у металлургов первое место, которое они занимали в городе три года подряд. Девушки считали, что эта беда стряслась потому, что у них не было баяна и настоящего тенора. Теперь появилось и то и другое.

Излив свою радость, Наденька продолжала официальный допрос:

— Кто и где твои родители?

— Нет их.

— Ни отца, ни матери? Сирота?

Ничего смешного в этом вопросе, вырвавшемся непроизвольно, не было. И, может быть, никто бы не обратил на это внимания, если бы какая-то востроносенькая девчонка не посоветовала:

— А ты усынови его, Надька.

И какой тут хохот, визг поднялся — хоть беги.

Надя покраснела. Она растерянно поглядывала на хохочущих подруг. Обычно находчивый, Сережка не знал, что предпринять.

Вот так в хоровом кружке и прилипла к Сережке эта кличка — «Сирота». И если кому-нибудь надо было справиться о Трубникове, то обязательно обращались к Наде Красиловой и обязательно спрашивали так: