Марсианское зелье - Кир Булычев

Вежливо постучался и вошел в дом Миша Стендаль. Он был приглажен, респектабелен и немного похож на молодого Грибоедова, пришедшего просить руку княжны Чавчавадзе.

– Елена Сергеевна дома? – спросил он Елену Сергеевну.

Ваня восхитился невежеством гостя, ткнул пальцем бабушку в бедро и сказал:

– Дурак, бабу не узнал.

– Сенсация, – огорчился тихо Стендаль. – Сенсация века.

Он схватился за переносицу, будто хотел снять грибоедовское пенсне.

– Ох-хо! – рявкнул Алмаз. – Разве это сенсация? Вот в той комнате сенсация!

Стендаль поглядел на Алмаза как на отца Нины Чавчавадзе, давшего согласие на брак дочери с русским драматургом.

– И вы тоже? – спросил он.

– И я тоже. Иди-иди. И Шурочка там.

– А я камеру не взял, – огорчился Стендаль. – Вам уже сколько лет?

– Шура! – гаркнул Алмаз. – К тебе молодой человек!

Миша отступил к двери и приоткрыл ее. И сразу в кухню ворвался разноцветный водопад звуков. Мишу встретили как запоздавшего дорогого гостя на вечере встречи однокашников.

– Молодой человек! Молодой человек! – хохотала Милица. – Маска, я тебя знаю, теперь угадай, кто я.

– Покормить нас надо, – сказал Алмаз, прикрывая дверь за Мишей. – Такая орава… Картошка у тебя, Елена, есть?

– Сейчас принесу, – отозвалась Елена.

– Я сам, – сказал Алмаз. – Во мне сила играет.

Он достал из чулана мешок и выжал его раза три как гирю, отчего Ваня зашелся в восторге.

Алмаз заглянул в большую комнату, прервал на минутку веселье, скомандовав:

– Михаил, возьми вот десятку и сходи, будь ласков, в магазин. Купишь колбасы и так далее к чаю. Остальным вроде бы не стоит излишне по улицам бродить. Чтобы без этой, без сенсации.

– Я с тобой пойду, – сказала Шурочка. – Ты что-нибудь не то купишь. Мужчины всегда не то покупают.

Грубин протянул Мише еще одну десятку.

– Щедрее покупай, – велел он. – «Белую головку», может, возьмешь. Все-таки праздник.

– Ни в коем случае, – сказала Шурочка. – Я уж прослежу, чтобы без этого.

В голосе ее прозвучали сухие, наверное, подслушанные неоднократно материнские интонации.

– Возьмите шампанского, – велела Елена Сергеевна.

– У меня есть деньги, – сказал Миша Грубину. – Не надо.

Шурочка с Мишей ушли, забрав все хозяйственные сумки, что нашлись в доме. Алмаз очистил картошку споро и привычно.

– Где вы так научились? – спросила Елена Сергеевна. – В армии?

– У меня была трудная жизнь. Как-нибудь расскажу. Где только я картошку не чистил.

Елене Сергеевне показалось, что за дверью засмеялся Савич.

Дверь на улицу была полуоткрыта. Шурочка с Мишей, убегая, не захлопнули. В щель проникали солнечные лучи, косым прямоугольником ложились на пол, и Елена отчетливо видела каждую щербинку на половицах.

Залетевшая с улицы оса кружилась, поблескивая крыльями, у самой двери, будто решала, углубиться ли ей в полутьму кухни или не стоит.

Вдруг оса взмыла вверх и пропала. Ее испугало движение за дверью. Освещенный прямоугольник на полу расширился, и солнце добралось до ног Елены.

В двери обозначился маленький силуэт. Против солнца никак не разглядишь, кто это пришел. Елена Сергеевна решила было, что кто-то из соседских детей, хотела подойти и не пустить в дом – ведь не было еще договорено, как вести себя.

Маленькая фигурка решительно шагнула от двери внутрь, солнце зазолотило на миг светлый мальчишеский хохолок на затылке. Ребенок сделал еще шаг и, вдруг размахнувшись, по-футбольному наподдал ногой в большом башмаке ведро с чищеной картошкой. Ведро опрокинулось. Наводнением хлынула по полу вода, утекая в щели. Картофелины покатились по углам.

– Как я тебе сейчас! – сказал угрожающе Ваня. Но вошедший мальчик его не слушал. Он бегал по кухне и давил башмаками картофелины. Те с хрустом и скрипом лопались, превращались в белую кашу. Мальчик при этом озлобленно плакал, и, когда он попадал под солнечный луч, уши его малиновели.

– Кто отвечать будет? – вскрикивал мальчик, пытаясь говорить басом. – Кто отвечать будет?

Алмаз медленно поднялся во весь свой двухметровый рост, не спеша, точно и ловко протянул руку, взял ребенка за шиворот, поднял повыше и поднес к свету. Ребенок сучил башмаками и монотонно визжал.

– Поди-ка сюда, Елена, – позвал Алмаз, поворачивая пальцем свободной руки личико мальчика к солнцу. – Присмотрись.

Мальчик зашелся от плача, из широко открытого рта выскакивали отдельные невнятные, скорбные звуки, и розовый язычок мелко бился о зубы.

– Узнаешь? – спросил Алмаз. И когда Елена отрицательно покачала головой, сказал: – Прямо скандал получается. То ли я дозу не рассчитал, то ли организм у него особенный.

– Это Удалов? – предположила Елена, начиная угадывать в белобрысой головке тугое, щекастое мужское лицо.

– А кто отвечать будет? – бормотал мальчик, вертясь в руке Алмаза.

– Вы Корнелий? – спросила Елена, и вдруг ей стало смешно. Чтобы не рассмеяться некстати над человеческим горем, она закашлялась, прикрыла рукой лицо.

– Не узнаете? – плакал мальчик. – Меня теперь мать родная не узнает. Отпусти на пол, а то получишь! Кто отвечать будет? Я в милицию пойду!

Гнев мальчика был не страшен – уж очень тонка шея и велики полупрозрачные под солнцем уши.

– Грубин! – крикнул Алмаз. – Где твой гроссбух? Записать надо.

– Это жестоко, Алмаз Федотович, – сказала Елена.

Грубин уже вошел. Стоял сзади. Вслед за ним, не согнав еще улыбок с лиц, вбежали остальные. И Удалов взрыдал, увидев, насколько молоды и здоровы все они.

– Не повезло Корнелию, – оценил Грубин.

Когда Корнелий говорил, что пойдет в милицию, угроза его не была пустой. В милицию он уже ходил.

24

Удалов проснулся оттого, что в глаз попал солнечный луч, проник сквозь сомкнутое веко, вселил тревогу и беспокойство.

Он открыл глаза и некоторое время лежал недвижно, глядел в требующий побелки потолок, пытался сообразить, где он, что с ним. Потом, будто кинолента прокрутилась назад, вспомнил прошлое – от прихода к Елене Сергеевне к ссоре с женой, рассказу старика и злосчастному провалу.

Он повернулся на бок, раскладушка скрипнула, зашаталась.

В углу, у кафельной печи, на маленькой кровати посапывал мальчик Ваня.

Удалов приподнял загипсованную руку, и, к его удивлению, гипс легко слетел с нее и упал на пол. Рука была маленькой. Тонкой! Детской! Немощной!

Сначала это показалось сном. Удалов зажмурился и приоткрыл глаза снова, медленно, уговаривая себя не верить снам. Рука была на месте, такая же маленькая.

Удалов спрыгнул на пол, еле удержался на ногах. Со стороны могло показаться – он исполняет дикий танец: подносит к глазам и бросает в стороны руки и ноги, ощупывает конечности и тело и при том беззвучно завывает.