Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ПИСЬМО Г-ЖИ ДЕ МОРСОФ ВИКОНТУ ФЕЛИКСУ ДЕ ВАНДЕНЕСУ
Феликс, мой горячо любимый друг, теперь я должна открыть вам свое сердце не только чтобы показать, как сильно я вас люблю, но, главное, для того, чтобы вы узнали, как глубоки и неизлечимы нанесенные вами раны, и поняли, сколь велики обязательства, которые они налагают на вас. Теперь, когда я падаю, измученная трудностями пути, обессиленная ударами, полученными в борьбе, женщина, к счастью, уже умерла во мне, осталась только мать. Вы увидите, дорогой, почему вы стали главной причиной моих мучений. Если прежде я с радостью принимала ваши удары, то сегодня я умираю от последней нанесенной вами раны; но есть неизъяснимая сладость в сознании, что умираешь от руки любимого. Вскоре страдания лишат меня силы, и я пользуюсь последним светом моего еще не помутившегося разума, чтобы снова молить вас: замените подле моих детей то сердце, которого вы их лишили. Если бы я меньше вас любила, я властно возложила бы на вас эту обязанность; но я предпочитаю, чтобы вы сами взяли ее на себя из чувства святого раскаяния и считали ее продолжением вашей любви; ведь к нашей любви постоянно примешивались мысли, исполненные раскаяния и страха перед искуплением. А я знаю, что мы по-прежнему любим друг друга. Ваш проступок не имел бы столь пагубных последствий, если бы я не отвела вам такого большого места в моем сердце. Разве я не говорила вам, что ревнива? Так ревнива, что могу умереть от ревности? И вот я умираю. Но не горюйте, мы не преступили человеческих законов. Церковь устами одного из самых верных своих служителей сказала мне, что Бог милостив к тем, кто отрекся от чувственных желаний по Его повелению. Любимый, узнайте же все, я не утаю от вас ни единой мысли. То, что я в последнюю минуту поведаю Богу, должны знать и вы, ведь вы владыка моего сердца, как Он владыка небес. До праздника в честь герцога Ангулемского, единственного праздника, на котором я присутствовала, я оставалась, несмотря на годы супружеской жизни, в том неведении, какое придает девичьей душе ангельскую красоту. Я была матерью — не спорю, но я не познала дозволенных радостей любви. Как могло это случиться? Не знаю; не знаю также, какая неведомая сила внезапно все перевернула во мне. Вы не забыли ваших поцелуев? Они ворвались в мою жизнь, оставив глубокий след в моей душе; жар вашей крови зажег мою кровь, ваша молодость пробудила мою молодость, ваши желания проникли в мое сердце. Я гордо встала, но во мне вспыхнуло чувство, которому нет названия ни на одном языке, ибо дети не знают слов, чтобы передать рождение света в их очах и дыхание жизни у них на устах. Да, то было эхо, отразившее звук, луч света, прорезавший тьму, толчок, давший движение Вселенной; ощущение столь же мгновенное, как все эти явления, но во много раз более прекрасное, ибо то было пробуждение души! Я внезапно поняла, что в жизни существует неведомая мне тайна, некая сила, еще более прекрасная, чем мысль, в которой сливаются все мысли, все силы, целый мир в едином чувстве двух существ. Я ощущала себя матерью лишь наполовину. Эта молния упала в мое сердце и зажгла желания, дремавшие в нем неведомо для меня; я вдруг поняла, что хотела сказать моя тетушка, которая воскликнула, целуя меня в лоб: «Бедная Анриетта!» Когда я вернулась в Клошгурд, весна, первые листья, благоухание цветов, белые облака, Эндр, ясное небо — все говорило со мной на доселе незнакомом мне языке и вливало в душу частицу той жизни, что вы вдохнули в мои чувства. Быть может, вы забыли те роковые поцелуи, но я никогда не могла изгнать их из памяти; от них я умираю. Да, каждый раз, когда я встречала вас потом, я вновь ощущала их пламень; трепет охватывал меня при одном взгляде на вас, от одного предчувствия, что я скоро вас увижу. Ни время, ни моя воля не могли победить этих властных порывов. И я невольно спрашивала себя: «Каковы же наслаждения любви?» Наши встречавшиеся взоры, ваши почтительные поцелуи, горевшие у меня на руках, нежные интонации вашего голоса, прикосновение к вашей руке, на которую я опиралась, — словом, каждый пустяк так глубоко волновал меня, так возбуждал мои чувства, что глаза мои туманились, а в ушах шумело. Ах, если бы в такую минуту, когда я старалась быть особенно холодной, вы заключили меня в объятия, я умерла бы от счастья! Порой я желала, чтобы вы насильно овладели мной, но тотчас отгоняла молитвой эти дурные мысли. Когда дети произносили «Феликс», кровь горячим потоком приливала мне к сердцу и бросалась в лицо; я расставляла ловушки моей бедной Мадлене, чтобы заставить ее повторять ваше имя, так я любила это сладостное ощущение. Что мне еще сказать? Даже ваш почерк таил в себе такое очарование, что я рассматривала ваши письма, как любуются портретом. Если с первого же дня вы обрели надо мной какую-то роковую власть, вы понимаете, мой друг, что она стала безграничной, когда я научилась читать в вашей душе. Какой восторг охватил меня, когда я открыла, что вы чисты душой, правдивы и искренни, обладаете множеством высоких достоинств, способны на великие дела и уже прошли через столько испытаний! Мужчина и ребенок, робкий и мужественный! Какую радость я почувствовала, узнав, что мы были оба смолоду обречены на одни и те же страдания! С того вечера, как мы доверились друг другу, я поняла, что умру, если потеряю вас, и удержала вас подле себя из эгоизма. Господин де ля Берж поверил, что разлука с вами убьет меня, и это тронуло его, ибо он умел читать в моей душе. Он рассудил, что я необходима детям и графу, и не настаивал, чтобы я перестала встречаться с вами, ибо я обещала ему оставаться чистой и в помыслах, и в поступках. «Мы не вольны в наших помыслах, — сказал он, — но мы смиряем их, подвергая себя тяжким испытаниям». — «Стоит мне
