Унесенные ветром. Мировой бестселлер в одном томе - Маргарет Митчелл

Он взял ее за подбородок и, осторожно приподняв лицо к свету, внимательно посмотрел ей в глаза. А она смотрела на него, вкладывая в свой взгляд всю душу, и губы у нее задрожали, когда она попыталась что-то произнести. Но слова не шли с языка — она все пыталась найти в его лице ответные чувства, вспыхнувшую надежду, радость. Ведь теперь-то он, уже конечно, все понял! Но она видела перед собой лишь смуглое замкнутое лицо, которое так часто озадачивало ее. Он отпустил ее подбородок, повернулся, подошел к столу и сел, вытянув ноги, устало свесив голову на грудь, — глаза его задумчиво, безразлично смотрели на нее из-под черных бровей.

Она подошла к нему и, ломая пальцы, остановилась.

— Вы не правы, — начала было она, обретя наконец дар речи. — Ретт, сегодня, когда я поняла, я всю дорогу бежала — до самого дома, чтобы вам сказать. Любимый мой, я…

— Вы устали, — сказал он, продолжая наблюдать за ней. — Вам следовало бы лечь.

— Но я должна сказать вам!

— Скарлетт, — медленно произнес он, — я не желаю ничего слушать — ничего.

— Но вы же не знаете, что я собираюсь сказать!

— Кошечка моя, это все написано на вашем лице. Что-то или кто-то наконец заставил вас понять, что злополучный мистер Уилкс — дохлая устрица, которую даже вам не разжевать. И это что-то неожиданно высветило для вас мои чары, которые предстали перед вами в новом, соблазнительном свете. — Он слегка пожил плечами. — Не стоит об этом говорить.

Она чуть не задохнулась от удивления. Конечно, он всегда читал в ней, как в раскрытой книге. До сих пор ее возмущала эта его способность, но сейчас, когда первое удивление оттого, что глубины ее души так легко просматриваются, прошло, она почувствовала огромную радость и облегчение. Он знает, он понимает — теперь ее задача казалась такой легкой. Ему ни о чем не надо говорить! Конечно, ему горько оттого, что она так долго им пренебрегала, конечно, он еще не верит этой внезапной перемене. Ей предстоит завоевать его, проявив доброту, убедить его, осыпая знаками любви, и как приятно будет ей все это!

— Любимый, я вам все расскажу, — сказала она, упираясь руками в подлокотники его кресла и пригибаясь к нему. — Я была так не права, я была такая идиотка…

— Скарлетт, прекратите. Не унижайтесь передо мной. Мне это невыносимо. Проявите немного достоинства, немного сдержанности, чтобы хоть это осталось, когда мы будем вспоминать о нашем браке. Избавьте нас от этого последнего объяснения.

Она резко выпрямилась. «Избавьте нас от этого последнего объяснения»? Что он имел в виду, говоря: «этого последнего»? Последнего? Да ведь это же их первое объяснение, это только начало.

— Но я все равно вам скажу, — быстро заговорила она, словно боясь, что он зажмет ей рот рукой. — Ах, Ретт, я так люблю вас, мой дорогой! И должно быть, я люблю вас уже многие годы и, такая идиотка, не понимала этого. Ретт, вы должны мне поверить!

Он с минуту смотрел на нее — это был долгий взгляд, проникший в самую глубину ее сознания. Она видела по его глазам, что он верит. Но его это мало интересовало. Ах, неужели он станет сводить с ней счеты — именно сейчас? Будет мучить ее, платя ей той же монетой?!

— О, я вам верю, — сказал он наконец. — А как же будет с Эшли Уилксом?

— Эшли! — произнесла она и нетерпеливо повела плечом. — Я… по-моему, он уже многие годы мне безразличен. Просто… ну, словом, это было что-то вроде привычки, за которую я цеплялась, потому что приобрела ее еще девочкой. Ретт, никогда в жизни я бы не считала, что он мне дорог, если бы понимала, что он представляет собой. А ведь он такое беспомощное, жалкое существо, несмотря на всю свою болтовню о правде, и о чести, и о…

— Нет, — сказал Ретт. — Если вы хотите видеть его таким, каков он есть, то он не такой. Он всего лишь благородный джентльмен, оказавшийся в мире, где он — чужой, и пытающийся худо-бедно жить в нем по законам мира, который отошел в прошлое.

— Ах, Ретт, не будем о нем говорить! Ну, какое нам сейчас до него дело? Неужели вы не рады, узнав… я хочу сказать: теперь, когда я…

Встретившись с ним взглядом, — а глаза у него были такие усталые, — она смущенно умолкла, застеснявшись, словно девица, впервые оставшаяся наедине со своим ухажером. Хоть бы он немного ей помог! Хоть бы протянул ей руки, и она с благодарностью кинулась бы ему в объятия, свернулась бы калачиком у него на коленях и положила голову ему на грудь! Ее губы, прильнувшие к его губам, могли бы сказать ему все куда лучше, чем эти спотыкающиеся слова. Но глядя на него, она поняла, что он удерживает ее на расстоянии не из мстительности. Вид у него был опустошенный, такой, будто все, о чем она ему поведала, не имело никакого значения.

— Рад? — сказал он. — Было время, когда я отблагодарил бы бога постом, если бы услышал от вас то, что вы сейчас сказали. А сейчас это не имеет значения.

— Не имеет значения? О чем вы говорите? Конечно, имеет! Ретт, я же дорога вам, верно? Должна быть дорога. И Мелли так сказала.

— Да, и она была права, ибо это то, что она знала. Но, Скарлетт, вам никогда не приходило в голову, что даже самая бессмертная любовь может износиться?

Она смотрела на него, потеряв дар речи. Рот ее округлился буквой «о».

— Вот моя и износилась, — продолжал он, — износилась в борьбе с Эшли Уилксом и вашим безумным упрямством, которое побуждает вас вцепиться как бульдог в то, что, по вашим представлениям, вам желанно… Вот она и износилась.

— Но любовь не может износиться!

— Ваша любовь к Эшли тоже ведь износилась.

— Но я никогда по-настоящему не любила Эшли!

— В таком случае вы отлично имитировали любовь — до сегодняшнего вечера. Скарлетт, я не корю вас, не обвиняю, не упрекаю. Это время прошло. Так что избавьте меня от ваших оправдательных речей и объяснений. Если вы в состоянии послушать меня несколько минут, не прерывая, я готов объяснить вам, что я имею в виду, хотя — бог свидетель — не вижу необходимости в объяснениях. Правда слишком уж очевидна.

Скарлетт села; резкий газовый свет падал на ее белое растерянное лицо. Она смотрела в глаза Ретта, которые знала так хорошо — и одновременно так плохо, — слушала его тихий голос, произносивший слова, которые сначала казались ей совсем непонятными. Впервые он говорил с ней так, по-человечески, как говорят обычно люди — без дерзостей, без насмешек, без загадок.

— Приходило ли вам когда-нибудь в голову, что я любил вас так, как только может мужчина любить женщину? Любил многие годы, прежде чем добился вас? Во время войны я уезжал, пытаясь забыть вас, но не мог и снова возвращался. После войны, зная, что рискую попасть под арест, я все же вернулся, чтобы отыскать вас. Вы мне были так дороги, что мне казалось, я готов был убить Фрэнка Кеннеди, и убил бы, если бы он не умер. Я любил вас, но не мог дать вам это понять. Вы так жестоки к тем, кто любит вас, Скарлетт. Вы принимаете любовь и держите ее как хлыст над головой человека.

Из всего сказанного им Скарлетт поняла лишь, что он ее любит. Уловив слабый отголосок страсти в его голосе, она почувствовала, как радость и волнение потихоньку наполняют ее. Она сидела еле дыша, слушала и ждала.

— Я знал, что вы меня не любите, когда мы поженились. Понимаете, я знал про Эшли, но… был настолько глуп, что считал, будто мне удастся стать для вас дороже. Смейтесь сколько хотите, но мне хотелось заботиться о вас, баловать вас, делать все, что бы вы ни пожелали. Я хотел жениться на вас, быть вам защитой, дать вам возможность делать все что пожелаете, лишь бы вы были счастливы, — так ведь было и с Бонни. Вам пришлось столько вытерпеть, Скарлетт. Никто лучше меня не понимал, через что вы прошли, и мне хотелось сделать так, чтобы вы перестали бороться, а чтобы я боролся вместо вас. Мне хотелось, чтобы вы играли как дитя. Потому что вы и есть дитя — храброе, испуганное, упрямое дитя. По-моему, вы так и остались ребенком. Ведь только ребенок может быть таким упорным и таким бесчувственным.

Голос его звучал спокойно, но устало, и было в нем что-то, что пробудило далекий отзвук в памяти Скарлетт. Она уже слышала такой голос — в другом месте, в один из решающих моментов своей жизни. Где же это было? Голос человека, смотрящего на себя и на свой мир без всяких чувств, без страха, без надежды.

Это же… это же… так говорил Эшли во фруктовом саду Тары, где гулял ветер, — говорил о жизни и театре теней с усталым спокойствием, свидетельствовавшим о неотвратимости конца в гораздо большей мере, чем если бы в словах его звучали горечь или отчаяние. И как тогда от интонаций в голосе Эшли она вся похолодела в ужасе перед тем, чего не могла понять, так и сейчас от тона Ретта сердце ее упало. Его голос, его манера держаться даже больше, чем слова, взволновали ее, заставив почувствовать, что радостное волнение, испытанное ею несколько минут тому назад, было преждевременным. Что-то не так, совсем не так. Она не знала, что именно, и в отчаянии ловила каждое слово Ретта, не спуская глаз с его смуглого лица, надеясь услышать слова, которые рассеют ее страхи.