"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

— Слюни-то рекой, Марья Федоровна, — улыбнулась Марфа, глядя на мальчика. «Первого зуба ждите, не за горами».

Митька, будто услышав это, тут же потянул коня в рот. Марья нахмурилась. «Да ничего, государыня, — ласково сказала Марфа, — то липа, она мягкая, не поранится, а откусить — зубов у него нет еще. Нет, мой славный? — она чуть пощекотала царевича, и тот залился смехом.

— Марфа Федоровна, — тихо сказала царица, глядя на младенца, — он мне велел на казни быть.

— Тако же и мне, — после долгого молчания ответила Марфа. «И сына моего, Федора, приказал с собой взять».

Девушка нашла маленькую, унизанную кольцами руку Марфы, и пожала ее. Женщина повернулась, и, потянувшись, стерла слезу с белой, ровно снег щеки Марьи. «Не надо, матушка Марья Федоровна, — сказала она тихо, — то смерть честная, достойная смерть».

— А что же мне делать теперь? — государыня смотрела в маленькое оконце, на низкий, кровавый закат. Вороны метались по небу, меж блестящих куполов, били колокола к вечерне. Митька вдруг, отбросив погремушку, протянул ручки к матери и захныкал.

Девушка ласково подняла его, и присев в большое кресло, дала ребенку грудь.

— Вот это и делать, — Марфа прикоснулась губами к черным, мягким, едва виднеющимся из-под серого шелкового плата, волосам Марьи. «Благослови вас Господь, государыня, вас и царевича Димитрия». Она перекрестилась и быстро вышла, оставив за собой запах летних цветов.

— Батюшка, — Федосья присела рядом с ложем, — выпейте, пожалуйста.

Девушка посмотрела на бледное, усталое лицо отца и поднесла к синеющим губам ложку.

Он медленно выпил и сказал, не открывая глаз: «Девочка моя, я тебе сказать хотел кое-что».

— Да, батюшка, — Федосья почувствовала слезы у себя в глазах и сердито вытерла их рукавом.

— Муж твой будущий, — тихо сказал Петя, — брат мой старший, он хороший человек. Строгий, конечно, но хороший. Ты люби его, Федосья, у него в жизни мало счастья было, ежели будет оно, — так и Степан опять добрым станет. А ведь он очень добрый, очень… — Петя внезапно замолчал и еле слышно вздохнул. «Тяжело мне долго говорить-то…»

— Не надо, батюшка, — Федосья взяла его руку и поцеловала. «Не надо, вы отдыхайте, я сэру Стивену хорошей женой буду, я ведь люблю его, очень люблю».

— Ну вот, — чуть улыбнулся Петя, — вот и славно. И матушку слушайся, она дурного тебе не посоветует».

— Вы, может, поесть хотите, батюшка? — робко спросила девушка. «Все потрапезовали уже, я вам принесу, если надо».

— Воды мне налей только, — попросил Петя. Он выпил немного и откинулся на подушки, наконец, открыв глаза. «Батюшка!», — только и могла промолвить Федосья, увидев его измученный взгляд.

— Ничего, милая, — тихо сказал отец. «Все в руке Божьей. Ты девочек-то приведи ко мне».

— Так, — строго сказала Федосья двойняшкам, остановившись у закрытой двери опочивальни.

«Батюшка болеет, плохо ему, так что не шумите, не бегайте, вот ваши куколки, сидите тихо».

Дочери на цыпочках зашли в горницу и Петя улыбнулся: «Ну, идите сюда, мои хорошие девочки».

Они, пыхтя, залезли на постель, и устроились, как любили — с обеих сторон. «Мы тебе сказку расскажем, — закусив алую губку, решительным голосом проговорила Прасковья. «Потому что играть тебе нельзя сейчас».

— Так что ты нас слушай, — велела Марья. «Мы хорошо рассказываем, нас государыня Марья Федоровна еще прошлым годом хвалила».

Он поднял руку, — правую, левая почти уже не слушалась, каждое движение в ней отзывалось жгучей болью где-то в спине, за ребрами, и погладил девчонок по головам — белокурой и черной.

— Про козла золотые рога, — бойко начала Прасковья. «То не сказка, то присказка, а сказка начинается только…».

Он слушал перебивающие друг друга голоса дочерей, и, незаметно даже для самого себя, опустив веки, задремал — почти не задыхаясь, в первый раз за все эти дни.

Марфа развернула свиток, что лежал перед ней на столе, и выпрямилась. «Вот, — сказала она, — как ты государь, велел ту карту Перми Великой, что брат мой покойный, инок Вассиан, делал, — она перекрестилась, — из хранилища достать, так я на ней отметила, где на Большом Камне золото и самоцветы лежат.

— Богато, — проговорил царь, глядя на карту. «Да только ведь это промыслы надо ставить, боярыня, — он внезапно улыбнулся. «Ну, ничего, поставим. А с югом что? — он указал на потрепанную оленью кожу. «Нет же у нас карт хороших сих мест, окромя твоей».

— Я ее переделала, — Марфа разложила пергамент. «Вот, государь, я все сюда перенесла — тут все реки ясно указаны, и проходы в горах — тако же. Путь в Сибирь, — сказала она, глядя в глаза государя.

Тот молчал. «Скажи, Марфа Федоровна, — он усмехнулся, — не жалеешь, что не повенчалась-то со мной?».

— Нет, государь, не жалею, — он увидел в зеленых, прозрачных глазах то же самое, что видел во взгляде ее отца — спокойную, твердую уверенность.

Иван Васильевич вдруг вспомнил детство — ласковые руки матери, царицы Елены, и ее голос: «Вот, Ванечка, боярин Вельяминов тебя и на коне научит ездить, и с саблей обращаться. То батюшка твой завещал, как умирал он, на Москве лучше Федора Васильевича никто этого не сделает».

«Сколько ж мне было лет тогда? Да, три исполнилось, отец мой, царь Василий, как раз преставился. А потом Федор Васильевич Матвея ко мне привел, мне тогда семь уже было.

Всю жизнь я их знаю, получается», — царь вздохнул и сказал: «Ну что ж, Марфа Федоровна, летом на Сибирь и пойдем тогда — уже не как котята слепые, а зная дороги. Спасибо тебе».

Она поклонилась, — неожиданно легко, хотя большой живот уже опустился, и тихо ответила:

«Я, государь, Вельяминова, ежели слово я дала, так держу его».

Царь почувствовал, что краснеет, и буркнул: «Как брата твоего казнят, так их в монастырь отвезут — навечно. Машке язык урезали, болтать не будет, и постригли вчера в Новодевичьем. Тако же и дочь ее, как время придет — постригут. Но живы будут. И не проси меня сказать, где они иночествовать станут — не скажу», — сердито закончил царь.

— Не попрошу, — Марфа еще раз поклонилась, — поясно, и уже повернулась идти, но царь спросил: «Как муж-то твой, боярыня?».

— При смерти Петр Михайлович, — коротко ответила Марфа, и толкнула изукрашенную золотом дверь.

— Останови тут, — велела она вознице. «И жди, я сейчас».

Марфа зашла на церковный двор и широко перекрестилась на купола. Уже совсем стемнело, в высоком небе взошел бледный, косой серп луны. Из открытой двери тянуло ладаном, горели, перемигивались огоньки свечей.

— Боярыня, — раздался шепот.

Он стоял на снегу, опустив всклокоченную голову, губы его непрестанно двигались.

— Вот это — в Новые Холмогоры, — прошептала Марфа, вкладывая в руку юродивого запечатанную грамотцу, — как обычно, а сие, — она, оглянувшись, передала ему холщовый мешочек, — сам знаешь куда. Готово там все?

— Да, — откликнулся Щербатый, — человек верный, не подведет. Стоить будет, — он, потянувшись, сказал что-то на ухо Марфе. «Это все, скопом».

— Хорошо, — вздохнула она, — завтра жди меня у ворот усадьбы, до рассвета, отдам.

— Буду, — уверил ее юродивый и вдруг спросил, подняв черные, огромные глаза: «Верное средство-то? Если что не так — сами знаете, что ждет его».

— Знаю, — сухо ответила Марфа. «Посему и даю ему снадобье испытанное».

Она еще раз перекрестилась, и, поклонившись в сторону церкви, пошла к возку.

— Все ладно ли? — устало спросила она Лизу, помогавшую ей раздеться.

— Да, матушка, — тихо сказала та. «Девочки с батюшкой были, а потом задремал он, так мы с Федей их увели, позанимались с ними, помолились, они и спать легли. А Федосья в амбары пошла, с ключницей».

— Ну хорошо, — Марфа скинула тяжелую кику и попросила: «Лизонька, ты мне гребень принеси, я волосы расчешу, а то сбились».

Дочь присела рядом и спросила: «Матушка, а батюшка выздоровеет?». Марфа посмотрела в синие, отцовские глаза девочки и, вздохнув, привлекла ее к себе: «На то воля Божия, Лизонька. Надо молиться, может, и сжалится Господь-то».