Собрание сочинений. Том 3. Жак. Мопра. Орас - Жорж Санд

class="p1">Орас злился все больше. Я попытался его успокоить, уверяя, что Эжени права, и умолял его в последний раз хорошенько подумать, прежде чем подвергать себя насмешкам виконтессы. Тогда, оскорбленный нашими предположениями, не будучи в силах больше сдерживаться, он заявил нам вполне недвусмысленно, что ему больше не грозит опасность позорного изгнания и что если виконтессе взбредет в голову добавить еще один трофей к коллекции сердец, которую она носит как ожерелье, то кто ему помешает носить ее цвета, как бутоньерку, в петлице?

— Вы этого не сделаете, — холодно возразила Эжени, — порядочный человек не хвалится своими любовными победами.

Орас прикусил губу, потом добавил после минутного раздумья:

— Порядочный человек не хвалится своими победами, пока гордится ими; по подчас он кается в увлечениях, когда его вынуждают за них краснеть. Я это сделаю, не сомневайтесь, если женщина доведет меня до крайности.

— Это не входит в систему вашего друга маркиза де Верна, — заметил я.

— Система маркиза, — возразил Орас, — (а он знает на этот счет побольше нас с вамп) состоит в том, чтобы никогда не позволять смеяться над собой. Я не собираюсь стать его подражателем, слепо применяя те же средства. Каждому свое! И все средства хороши, если приводят к цели.

— Не знаю, что думает об этом маркиз де Верн, — сказала Эжени, — но знаю, как рассуждали бы в подобном положении вы.

— Не соблаговолите ли вы сказать, как именно? — спросил Орас.

— Пожалуйста, — ответила она. — Вы взвесили бы на весах разума и справедливости ущерб, причиненный вам женщиной, которая кичится тем, что вас отвергла, и ущерб, который вы неминуемо ей причините, хвалясь тем, что покорили ее, — и поняли бы, что за насмешку вы хотите отплатить оскорблением. Ибо в свете (да, я уверена, в высшем свете, так же как в народе) женщину уважают, если ее уважает любовник, и относятся к ней с презрением, если любовник ее презирает. Из ее ошибки делают преступление; и нужно признать, что в этом отношении женщины достойны жалости, ибо даже самых осторожных и ловких из них может оскорбить человек, еще вчера умолявший о любви. Разве это не так, Орас? Не смейтесь и отвечайте. Для того чтобы вас выслушала виконтесса, — а я не считаю ее слишком строгой, — разве не пришлось бы вам некоторое время настаивать, смиряться, молить? Разве не требовалось бы проявлять любовь или изображать ее? Говорите!

— Эжени, дорогая, — возразил Орас, наполовину смущенный, наполовину довольный этим, как казалось ему, скрытым допросом, — вы очень нескромны, и я не обязан давать вам отчет в том, что могло или может произойти между виконтессой и мною.

— Вам нет надобности кого-либо компрометировать, я задаю вам только принципиальный вопрос. Ведь вы не стали бы ухаживать за женщиной, которая сдалась бы вам без сопротивления?

— Вы сами знаете, я имею дело только с теми женщинами, которые упорно защищают свою честь и победа над которыми трудна и опасна.

— Зная вашу гордость, я утверждаю, что в таком случае вы не вправе будете предать женщину, ибо вам будет принадлежать только та, которой вы клялись в уважении, преданности и скромности. Опозорить ее после этого было бы подлостью и вероломством.

— Дорогой друг, — продолжал Орас, — я знаю, что вы учились спорить в зале Тэтбу; и, следовательно, все ваши выводы всегда будут в защиту прав женщины. Но сколь ни хитроумны ваши рассуждения, позвольте заметить, что я никогда не соглашусь, чтобы женщины присвоили себе первенство. Мне кажется несправедливым, чтобы вам давалось право ославить нас глупцами, нахалами или рабами, а мы не могли бы даже требовать равенства. Значит, по-вашему, любая кокетка, желая увидеть меня у своих ног, будет неделями играть мною, восторжествует наконец над моей осторожностью и, достигнув цели, предоставит мне права супруга и господина, а назавтра начнет все сначала с другим и, дав мне отставку, скажет моему преемнику, своим друзьям и горничным: «Видите этого наглеца? Он осаждал меня своими домогательствами, но я его поставила на место, сбила с него спесь!» Нет, знаете ли, это уж чересчур! И, право же, я не намерен позволять такие шутки. Мне кажется, быть смешным ничуть не лучше, чем быть опозоренным. Может быть, во Франции, и особенно в наши дни, это еще хуже. И женщина, подвергшая меня такому позору, может ожидать мести, о которой будет помнить всю свою жизнь. Наше законодательство покоится на принципе возмездия.

— Если подобный принцип кажется вам справедливым и человечным, — отвечала Эжени, — мне нечего больше сказать. В таком случае вы одобрите и смертную казнь, и другие варварские установления, против которых, как мне казалось, возмущалась ваша совесть. По крайней мере, я слышала, как вы утверждали это, и думала, что в своем собственном поведении, там, где вы властны исправлять нелепость и жестокость законов, — например, в том, что касается общественного мнения, — вы проявите больше великодушия и благородства, чем выказали сейчас. Но, — добавила она, поднимаясь из-за стола, — надеюсь, все это, как говорим мы, простые люди, одни разговоры, и ваши поступки окажутся лучше ваших слов.

Как внутренне ни сопротивлялся Орас, благородные мысли Эжени произвели на него впечатление. Когда она вышла из комнаты, он сказал мне в порыве великодушия:

— Твоя Эжени исключительное существо! Мне кажется, если у нее ума и меньше, то мыслей, пожалуй, даже больше, чем у моей виконтессы.

— Так она окончательно твоя, дорогой Орас? — спросил я, взяв его за руку. — Что ж! Признаюсь, я этим очень огорчен.

— Да почему же? — воскликнул он с надменным смехом. — Право же, вы с Эжени уморительны с вечными вашими соболезнованиями. Можно подумать — я несчастнейший из смертных оттого, что обладаю самой прелестной, самой обольстительной женщиной на свете. Не знаю, похожа ли она на идеальную героиню романа, как вам бы того хотелось, но я более скромен, и для меня это — прекрасное приобретение, упоительная любовница!

— Любишь ли ты ее, по крайней мере? — спросил я.

— Черт его знает, я и сам не разберусь, — беззаботно ответил он. — Ты слишком многого от меня требуешь. Я любил уже — и, думаю, первый и последний раз в жизни. Отныне я ищу в женщине лишь рассеяния от скуки и возбуждения для моего усталого сердца. Для меня любовь превратилась в войну, а у солдата, как известно, очень мало человеколюбия, ни капли добродетели, уйма честолюбия и изрядная доля тщеславия. Признаюсь, эта победа льстит моему самолюбию, — ведь она мне стоила немало времени и труда. Что здесь дурного? Уж не собираешься ли ты наставлять меня на путь истины? Ведь мне всего