Шолохов. Незаконный - Захар Прилепин

«– Ты, бывший морячок, по самые уши залез в религиозные предрассудки. Имей в виду, будь я секретарём райкома, – ты бы у меня положил на стол партбилет за твои штучки.

– За какие штучки? О чём ты говоришь? – Давыдов даже плечи приподнял от удивления. <…>

– Ты на колхозных лошадях по воскресеньям старух возишь в церковь молиться, вот что ты делаешь!»

Отвратительный тип этот Поляница.

* * *

В романе «Они сражались за Родину» действуют несколько типологически разнородных украинцев, вместе с тем явно несущих черты общего национального характера.

Ещё в довоенные годы семью Николая Стрельцова разрушил живший в той же станице украинец Юрий Овражный: «красивое, смугло-румяное, круглое лицо с чёрной полоской усов… нарядный, красно-чёрный четырёхугольник вышивки украинской рубашки, серый в полоску пиджак, небрежно накинутый на широкие ладные плечи». И «неуверенная, блуждающая улыбка».

Конфликт между родовым казаком, а теперь колхозником Стрельцовым и украинцем Овражным должен был по замыслу стать одной из основных сюжетных линий первой книги трилогии. Так Шолохов словно бы выворачивал наизнанку конфликт «Тихого Дона»: там Григорий рушил чужую семью, а тут – ломали стрельцовскую жизнь. И делал это украинец.

Но наряду с Овражным в той же книге действовал глава МТС Иван Дьяченко – тот самый, что прошёл избиения и пытки в НКВД, описания которых были вырезаны из публикации в газете «Правда». В посвящённой допросам Дьяченко главе Шолохов в третий раз использует приём, когда его персонаж, украинец по национальности, в состоянии душевного напряжения ситуации переходит с мовы на русский и обратно.

Следователь обвиняет Дьяченко в контрреволюционной деятельности. Тот не признаёт вины. Следователь, рассказывает Дьяченко Николаю Стрельцову, начинает кричать: «Брешешь ты, хохол, сучье вымя, ты – петлюровец и самый махровый украинский националист! Жёлто-блакитная сволочь ты!»

Далее следует показательный монолог Дьяченко: «Ещё когда он меня контрой обозвал, чую, начинают мои нервы расшатываться и радикулит вступает в свои права, а как только он меня петлюровцем обозвал, – я побледнел весь с ног до головы и говорю ему: “Ты сам великодержавный кацап! Какое ты имеешь право меня, коммуниста с восемнадцатого года, петлюровцем называть?” И ты понимаешь, Микола, с детства я не говорил по-украински, а тут как прорвало – сразу от великой обиды ридну мову вспомнил: “Який же я, кажу, петлюровец, колы я и на Украине ни разу не був? Я ж на Ставропольщине родився и усю жизнь там прожив”. Он и привязался: “Ага, говорит, заговорил на мамином языке! Раскалывайся дальше!” Обдумался я и говорю опять же на украинском: “У Петлюры я не був, а ще гирше зи мною было дило…” Он весь перегнулся ко мне, пытает: “Какое? Говори!” Я глаза рукавом тру и техесенько кажу: “Був я тоди архиереем у Житомири и пан гетман Скоропадьский мине пид ручку до стола водыв”. Ах, как он взвился! Аж глаза позеленели. “Ты что же это вздумал, издеваться над следственными органами?” Откуда ни возьмись появились ещё двое добрых молодцев, и стали они с меня кулаками архиерейский сан снимать… Часа два трудились надо мной! Обольют водой и опять за меня берутся. Ты что, Микола, морду воротишь? Смеёшься? Ты бы там посмеялся, на моём месте, а мне тогда не до смеха было».

С началом войны в шолоховском романе появляются ещё два украинца: повар Лисиченко и старшина Поприщенко. Лисиченко «был неуязвим в своём добродушном украинском спокойствии, словно железобетонный дот», при этом поначалу кажется, что он – не великого ума и вроде бы жуликоват. Поприщенко, «медлительный пожилой украинец» – несмотря на свою медлительность, не в меру говорлив.

Но повар, как выясняется, идёт на самые разные уловки, чтоб накормить личный состав – и это ему удаётся. А потом Лисиченко по личной инициативе идёт в бой, хотя мог оставаться при кухне, и погибает. А старшина Поприщенко неожиданно для всех произносит самые точные, самые нужные, самые прочувствованные слова над могилой лейтенанта Голощёкова.

Так Отечественная война, через кровь и муку, словно бы смела все прежние, многовековые этнические распри и обиды: всякий нёс свою жертву во имя общего Отечества, ложась иной раз в общую братскую могилу.

В канун очередного юбилейного празднования воссоединения Украины и России Шолохов в статье «Счастья тебе, украинский народ!» признавался: «Украинцы – сердечные, добрые, с искоркой природного юмора, с мягким и в то же время мужественным характером. Чувство моей любви к Украине ещё больше усиливается потому, что моя мать – украинка, простая крестьянка…»

Олесь Гончар вспоминал: Мария Петровна рассказывала ему, что Шолохов дома часто, хоть и в шутку, разговаривал с ней по-украински. А уж украинских песен знал великое множество и пел их проникновенно.

И здесь в очередной раз становилось понятным, что долгий и страшный бой между великороссами и малороссами, донцами и запорожцами, иногородними и повстанцами, красными тавричанами и украинскими самостийниками, зажиточными казаками и замордованными батраками – шёл посреди его сердца.

Всякий раз Шолохов выбирал свою сторону. Порой – с болью. Но – выбирал.

И этот выбор вмещался в одно слово: Россия.

* * *

Поздней осенью 1978 года Шолохов перенёс ещё один инсульт, но снова выдюжил.

Приехавший к нему американский корреспондент Альберт Аксельбант писал, что писатель едва передвигается по своей комнате, но при этом «прост, естественен, благороден, терпелив, всегда в хорошем настроении». И: «заботлив, как отец».

Свидетель жесточайшей схватки внутри русского народа, пропустивший всё это через свою душу, он словно бы стал самим остовом государства, которое тянул на себе, как последний пророк.

Будто знал – уйдёт он, и всё рухнет.

В декабре 1979 года начался ввод войск в Афганистан, и Шолохов неустанно следил за этим. Как смотрел и ранее за любой войной, что ведёт его страна.

Наблюдал в числе прочего и за реакцией советской литературы на очередную битву, даже из Вёшенской догадываясь, что огромная часть его коллег по ремеслу категорически не принимает случившегося. И лишь совсем малое число литераторов готово разделить с армией этот груз: как неизменно готов был это сделать в былые времена Шолохов.

В «Литературной газете» публиковались афганские репортажи сорокалетнего писателя и военкора Александра Проханова. Запомнив новое для себя имя, Шолохов следил за его публикациями.

Проханов рассказывал: «Когда я входил в Дом литераторов: мимо меня проходили и делали вид, что не замечают. Я здоровался, думая, что люди по рассеянности не поздоровались, догонял их и опять говорил “здравствуйте”. Они проходили и не здоровались. Это было ужасно. Я понял, что я – изгой, что я – нерукопожатный, потому что тогдашняя либеральная общественность считала,