Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков  Т. 3 - Андрей Болотов

 — Батюшки мои, от кого б это таково было? — подумал я и спешил спрашивать о том вручителя.

 — От Николая Сергеевича Давыдова, тульской экономии директора.

 Сие меня удивило еще более.

 — Господи помилуй! — сказал я сам себе. — Да какую власть имеет сей человек надо мною, что меня ордирует? — и, разорвав обертку пакета, спешил читать ордер.

 Но вообразите, каким удивлением и даже изумлением должен был я поразиться, когда увидел, что давалось мне знать, что государыне угодно было, по причине увольнения князя Гагарина в чужие края, препоручить наши волости в смотрение и дирекцию ему, господину Давыдову, и что он, как уже действительный мой командир, уведомляя меня о том и о скором своем к нам приезде, предписывал мне, чтоб я сделал к приезду его все нужные приуготовления и велел для пребывания его истопить дворцовый флигель.

 Удивление, которым я, при читании сего неожидаемого известия, поразился было действительно неудобоизобразимое, и я, сказав присланному: «хорошо, мною все будет исполнено, и приказав его накормить и успокоить, спешил сообщить сию неожидаемость моим домашним. Те, также изумились, удивились и смутились, как и я, сим происшествием, и все мы не знали, огорчаться ли нам или радоваться сей новой и важной перемене. Господин Давыдов был всем нам уже отчасти знаком, поелику за несколько лет до того, приезжал он к нам для осмотра флигелей, был нами угощаем и показался нам человеком очень хорошим. Но великая разница была в том, чтоб иметь его у себя командиром, а не приватным гостем. Сверх того, известно было нам то, что он был любимцем наместниковым, поелику с женою его имел он до того короткую дружбу, по которой причине находился и тогда у него все еще в отличной милости и уважении; потом не известно еще было, как он, будучи моим командиром, со мною обходиться будет. Что же касается до князя, то мы не знали, тужить ли нам о том, что мы из его команды и начальства выбыли, ибо хотя я с ним и только последний год я поладил, но по пылкому и беспутному его характеру мало добра от него ожидать было можно, а напротив того, всегда должен я был от него опять каких–нибудь вздоров опасаться. Итак, мы с сей стороны и не очень о том потуживали, что от него подобру, поздорову отделались. Впрочем, предавались во всем Божьему о себе Промыслу и возлагали на Него все свое упование.

 Со всем тем я, легши опять спать, не мог долго заснуть и более часа занимался о сей неожидаемой перемене помышлениями. Более всего было мне непонятно, каким это образом сделалось и отчего собственно произошло, ибо до того об отъезде князя в чужие края и даже и о намерении его к тому не было ни малейшего слуха и послушания, а знали мы только, что в минувшую осень ездил он по камергерской своей должности в Петербург и оттуда ездил, вместе с государыней, в новоприобретенные польские провинции, и что он находился у государыни в особенном уважении. Словом, для меня было все сие неразрешимою тогда загадкою, и я не прежде обо всем узнал, как уже по прошествии многого уже после того времени, и тот же г. Верещагин, узнав о том каким–то образом, сообщил мне о том странном случае или анекдоте, который к сей важной с нами перемене подал тогда повод. Был он следующий.

 Князь, находясь, помянутым образом, в свите императрицыной, во время путешествия ее в Польше, удостоиван был от ней той милости, что играл с нею всегда в вист, вместе с прочими, с нею тогда бывшими. Как при сей игре, как известно, употребляются особые марки, то у князя были они золотые и носимые всегда при себе в кармане исподнего платья. Но каким–то образом случилось однажды, что он от поспешности в тот же карман всунул скляночку с оделюсом {Оделюс — флакончик с особым составом душистой соли и нашатырного спирта, употребляемый как современный ментол, от головной боли.}, и как сей случилось быть не очень плотно замкнутой, а подле самой ее лежали помянутые золотые марки, то от духа сего нашатырного спирта и потускнело золото так, что марки сделались совсем от того запачканными и почти почерневшими. Князь, севши с императрицею и прочими играть в карты и не зная того, не ведая, выхватывает из кармана марки и поражается удивлением, увидев марки свои в таком гадком виде, и тотчас начинает их тереть платком своим, но как острота спирта успела в золото весться очень крепко, то никак их вытереть и прежний им блеск придать было невозможно. Сие увеличило не только его удивление, не догадывающегося нимало, отчего то произошло, но обратило внимание к себе и всех прочих игроков и самой даже императрицы и возбудило во всех любопытство узнать, чем бы таким он их замарал, и его о том спрашивать. Но как ему не оставалось другого сказать, что он сам не знает того, не ведает, то все, посмеявшись только тому, так тогда сие и оставили.

 Но как бы вы думали? Самая сия ничего не значущая случайность произвела такие последствия, какие и вообразить себе никому не можно было. Словом, она в состоянии была лишить князя не только всего благоволения императрицына, которым он до того времени пользовался, но и всей ее к себе милости, и привесть его ей даже в омерзение. Произошло то собственно от проклятой придворной политики или паче дьявольской зависти тогдашнего императрицына фаворита, бывшего с нею и игравшего также тогда с ними в карты. Сей, опасаясь, может быть, чтоб князь не перехватил у него фавора, восхотел бездельнически употребить сей случай к удалению его от императрицы и употребил к тому самую дьявольскую клевету. Как ему коротко был известен весь характер императрицын и, между прочим, то, что она более всего боялась… …болезней и берегла себя от них с наивеличайшим старанием, то вздумалось ему всклепать на князя, что он заражен сею прилипчивою болезнию, и что марки его ни от чего иного потемнели, как оттого, что он лечится ртутными лекарствами, и произошло то от ядовитых испарений из его тела. Он намекнул о том императрице только шуткою, но сия тотчас тому, без дальнейшего исследования поверя, вдруг получила от князя такое отвращение, что с той же минуты не восхотела его более и близко подле себя терпеть, а не только что по–прежнему удостаивать его своего стола и играть с ним в карты; но и близко его к себе не припуская, под каким–то благовидным предлогом, отправила его назад в Петербург. И как и по возвращении своем не хотела она его никак терпеть при дворе, и о том ему стороною дано было знать, то самое сие и побудило князя проситься об увольнении себя в чужие края, чему государыня, с своей стороны, обрадовалась, охотно ему то и дозволила. А дабы волости наши не могли остаться без всякого призора, то и вверила она надзор над ними не г. Давыдову, а собственно случившемуся тогда в Петербурге нашему тульскому наместнику Михаилу Никитичу Кречетникову. Но поелику должность сия была для него несколько низковата, то и велено было под его руководством и повелениями принять ее в свое смотрение помянутому тульской экономии директору Давыдову. Итак, сей был у меня не самым главным, а, так сказать, полукомандиром; главным же начальником надо мною сделался сам наш наместник.