Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

— Не был ли аббат Лажар другом вашей матери, что вы так горячо заступаетесь за него?

— Нет, государь, он не был другом моей матери; он, думаю, знал ее лишь как красивую женщину, которую замечают на спектаклях и прогулках. Я сама знаю его только с той поры, как он возвратился во Францию. И с того времени он наш друг, потому что мы с Жюно сумели оценить его.

— Да, конечно! — с живостью прервал меня император. — Однако вы должны были знать, что этот человек мой враг!

Истинно непостижима была эта страсть его, эта мания упрекать своих вернейших слуг, будто они любят водиться с его врагами.

— Государь! Жюно и я уже отвечали на это несправедливое обвинение, и еще недавно я имела честь обратить внимание вашего величества на господина Жюст-Ноайля с его женой и на графа Луи Нарбонна!

Император закусил губу и несколько секунд не отвечал ничего, а потом сказал:

— Ну, ладно… А кто писал эту просьбу?

— Я, государь.

— Это и видно. Но вам бесполезно учиться сочинять просьбы. Шейте, вышивайте и не вмешивайтесь в раздачу людям мест. Это пахнет интригой, а я не хочу их при моем дворе, и еще меньше из уст жен моих генералов.

— Я уже сказала вашему величеству, что господин Лажар — друг необыкновенный. Жюно знает его и может ручаться за него вам, государь.

— А что вы скажете, госпожа Жюно, если я докажу вам, что муж ваш никогда не будет ручаться за аббата Лажара?

Я изумилась.

Император продолжал:

— Этот человек не любит меня. Но это мне все равно, и я использую его завтра же, хоть и убежден в его ненависти. Боже мой, сколько людей не любит меня! Да и у какого же правительства, хоть немного деятельного, нет врагов! Но ваш аббат Лажар, это совсем другое: с ним неразлучно какое-то злое очарование или скорее жребий, который останется вечным препятствием между ним и мною.

Признаюсь, я сначала не поняла императора. Он, видно, заметил это, потому что сказал мне с тем выражением, которое придают своей речи, желая, чтобы ее хорошенько уразумели:

— Да, это человек несчастливый, ничто не удается ему, а между тем, говорят, он очень умен. Это человек превосходный, не правда ли? Но он не будет иметь успеха ни в чем, в какой бы то ни было стране — у него несчастная звезда.

В первый раз я слышала, чтобы Наполеон так определенно говорил о влиянии судьбы. Он сказал еще несколько слов о разных событиях из жизни Лажара, которую хорошо знал, хоть и объяснял ее по-своему, неверно. Потом он вдруг остановился и сказал, глядя на меня иронично:

— Не аббат ли Лажар диктовал вам письмо, которое получил я неделю назад и на которое ответ принес вам сам Дюрок?

— Нет, государь.

— Хм! Пусть так. Но кто-то же диктовал его вам?

— Никто, государь. Я сама.

Я увидела, что он отвернулся, желая скрыть улыбку. В тот день или, вернее сказать, в тот вечер, потому что уже было шесть часов, он оставался в самом милом расположении духа.

— И все равно, ваш аббат — неудачник, он родился под дурною звездой, как говорят в народе.

— Зато ваша, государь, столь прекрасна, что может подарить немного своего счастья другой звезде.

Император все еще ходил, сложив руки за спиной, останавливался по временам, чтобы поглядеть в окно. В такие минуты чрезвычайно любопытно бывало чем-то расшевелить его. Лицо его делалось так подвижно, что чувства отражались в нем, как в зеркале.

— Послушайте, — сказал он мне после молчания довольно продолжительного. — Хотите знать человека счастливого, который родился под счастливою звездой, и оттого все начинания его идут удачно? Это Сюше! Вот любимец судьбы! Он словно играет ею, и, на его счастье, в человеке, рожденном для удачи, нашелся человек с дарованиями. А ведь многие сами портят себе самую лучшую судьбу!

Война постоянно заставляла герцога Альбуфейра жить далеко от Парижа: он был в отлучке семь лет. Выехав из Франции дивизионным генералом, он возвратился через семь лет маршалом Империи, герцогом, инспектором императорской гвардии, главнокомандующим двух армий, так что император при свидании сказал ему:

— Маршал Сюше! Вы очень выросли с тех пор, как я видел вас.

На острове Святой Елены в часы плена своего, продолжительность которого старался он забыть, собирая все свои радостные воспоминания, Наполеон говорил: «У Сюше ум и характер усилились изумительно».

Слова, произнесенные на одре смерти, бывают так трогательны, что звук голоса, хоть и слабый, остается в душе навсегда. Приведенные мной слова были сказаны доктору О’Мира, а я полагаю, что смертные страдания Наполеона начались с того дня, когда он ступил на неприязненный берег, и смотрю на все слова, сказанные им на этой каменистой скале, как на предсмертную речь императора.

Однажды доктор О’Мира спросил, кто лучшие генералы, оставшиеся во Франции. Наполеон отвечал:

«Мне кажется, Сюше… Прежде был Массена, но его можно считать теперь умершим. Сюше, Клозель, Жерар — вот, думаю, теперь лучшие французские генералы».

В Записках госпожи Кампан, остроумном, достойном внимания сочинении, написанном женщиной из хорошего общества и вместе с тем глубокомысленной и проницательной, есть слова Наполеона о маршале Сюше, и тоже прелестные. «Жаль, — сказал он, — что государи не могут по своему желанию создавать таких людей, как он. Если бы у меня было два таких маршала, как Сюше, я не только завоевал бы Испанию, но и сохранил ее».

Глава LV. Заботы и развлечения 1811 года

Политическая драма с каждым днем принимала очертания все более конкретные и в то же время важные. Как естественное, необходимое следствие неудач в войне тогда-то почувствовали всю тяжесть ее на этой стороне Пиренеев. Противодействие должно было поколебать Европу и ниспровергнуть императорский трон.

Неслыханные усилия Наполеона удержать Испанию привели в конце 1811-го и в 1812 году к тому, что Испания, конечно, покорилась бы. Победы маршала Сюше утвердили нас в Арагонии и Каталонии, между тем как, приближаясь к воротам Кадикса, мы довершали завоевание четырех королевств Андалузии. Молниеносный переход через горы Сьерра-Морена, чрезвычайное собрание кортесов на острове Леон, где каждый день издавали противоречащие одно другому распоряжения, совет регентства, находящийся в раздорах с другими властями, — эти и другие сложности, которых не могли или не хотели унять, придали силу нашему положению, и король Жозеф мог заметить это во время своего путешествия по Андалузии. Он проехал ее всю, посетил даже берега Кадикского залива и мог убедиться, что война утомила всех. Испанцы не любили англичан, и союз с ними был им противен, так что, несмотря на поражения наши в сражениях с Веллингтоном, несмотря на поспешное отступление и все бедствия при Арапилесе, я уверена, мы сохранили бы Испанию. Впрочем, сама страна была убеждена в этом, потому что тысячи семейств возвращались на родину, и не только многие вступали в должности при новом правительстве, но, как говорил один почтенный испанец, и просители умножались, будто в самые мирные дни монархии.

Другим доказательством этого убеждения было то, что американские области отделились от своего европейского отечества и объявили себя независимыми. Буэнос-Айрес низвергнул своего вице-короля. Другие области, также увидев, что наступила благоприятная минута для завоевания независимости, объявили ее, пребывая в убеждении, что власть Европы не нужна Америке.

Но когда на севере Европы возникло противодействие, которое должно было поддержать войну Пиренейского полуострова, а Россия, Австрия и Пруссия, ободренные императором Александром, стали пробовать свои силы, тогда и на полуострове опять началось движение. Убийства и опустошения возобновились, и ребенок, спящий под деревом, подвергался неминуемой смерти, если это был французский ребенок. Войска наши опять потеряли взаимопонимание с жителями, и потеряли уже навсегда.

Небо Франции в то время повсюду покрывалось облаками. Напрасно император приказывал организовывать празднества, давал балы и окружал Марию Луизу двором, составленным из молодых женщин, избранных для развлечения ее. Эти молодые женщины тревожились, ибо имели братьев, мужей, отцов, любовников и с отвращением смотрели на новую войну. Однако все знали, что императору надобно повиноваться, и когда он приказывал быть веселым, надобно смеяться и радоваться, хоть радости в сердце и не оставалось.