Собрание сочинений. Том 3. Жак. Мопра. Орас - Жорж Санд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Возможно ли? Так вот каковы их приемы!
— Это их право. И можно ли его оспаривать? Мы осаждаем их, мы вторгаемся в их мысли, их воображение, их совесть, хитростями и дерзостью мы вырываем у них согласие, — так что ж, разве они не вправе передумать, когда страсть наша, остывая, теряет свое могущество? Разве не могут отомстить за то, что проиграли игру, и взять реванш при первом же случае? Полноте! Мы ведь не мусульмане, чтобы лишать их свободы и собственного мнения.
— Вы правы, теперь и я начинаю понимать. Но что это за таинственная наука, без которой невозможно очаровать их больше чем на один день?
— Не знаете? Это наука никогда не разочаровывать их! Великая наука, поверьте мне!
— Научите меня, я хочу постичь ее, — сказал Орас.
Тогда старый маркиз с тайным самолюбованием и с тщеславным педантизмом волокиты, которого тешили унизительные жертвы и ничтожные интриги полувека любовных похождений, во всех подробностях изложил Орасу свою систему и свое учение. Он проделал это с такой торжественностью, словно завещал молодому приверженцу великую науку, тайну, призванную облагодетельствовать человечество. Орас слушал в остолбенении и ушел от маркиза настолько потрясенный и расстроенный, что не сомкнул глаз всю ночь. Он по-прежнему пытался восхищаться маркизом, но им против воли овладело такое отвращение к этому издевательству над любовью, к этому холодному расчету, что на другой день он не мог заставить себя пойти в замок. Три дня он был сам не свой под впечатлением этих страшных открытий, не веря больше ни во что и горько оплакивая свои иллюзии: то ему становилось стыдно за высший свет, к которому он стремился с таким жаром, то за самого себя, столь неопытного еще в искусстве лжи. О виконтессе он больше не помышлял. В свете сухих, беспощадных суждений маркиза она казалась ему трупом, рассеченным на части в анатомическом театре.
За время своего непреднамеренного отсутствия он, сам того не ведая, проделал немалый путь к сердцу виконтессы. Она мысленно создала целый роман и не собиралась останавливаться на первой главе. В подзорную трубу, установленную на балконе замка, она могла ясно видеть наш домик и окружающие луга. Она даже различала Ораса, бродившего неподалеку по прогалине, граничившей с парком Шайи. Направившись туда же, она встретила его как бы невзначай, долго с ним гуляла, пустила в ход все свои чары, но не добилась от него признания. Орас был так потрясен наставлениями маркиза, так напуган преподанной ему наукой, что, несмотря на льстившие его самолюбию знаки внимания со стороны Леони, он нашел в себе силы сопротивляться. Сил этих хватило надолго, почти на три недели — срок огромный для двух людей, которые стремятся друг к другу и свободны от каких бы то ни было нравственных правил. Может быть, непреклонность молодого человека оскорбила и оттолкнула бы виконтессу, упорствуй он дольше. Но маркиз де Верн, который боялся холеры, хотя и делал вид, что пренебрегает опасностью, услышав, что кто-то заболел на левом берегу реки, сослался на письмо своего банкира и в тот же день уехал в Париж. Оставшись без ментора, Орас растерялся. Виконтесса, видя, что он увлечен ею, и не понимая, откуда нашлась у неопытного юнца воля отказаться от таких страстных поначалу преследований, была задета за живое; она решила во что бы то ни стало добиться победы и каждый день изобретала все новые и новые соблазны. Сотни раз она видела, что он готов упасть к ее ногам, но вдруг убегает от нее, взволнованный, потрясенный, так и не сказав ни слова любви. Их отношения не шли дальше взаимной симпатии и дружбы. Виконтессе в минуты самого, казалось бы, полного самозабвения всегда удавалось вовремя овладеть собой и с удивительным хладнокровием избежать опасности. Орас отлично видел, что она откровенно преследует его, но при этом сохраняет за собой все преимущества. Он тщетно ждал, когда же она отрежет себе пути к отступлению; но, что бы он ни делал, в течение трех недель самого необузданного кокетства она не сказала ему ни одного слова, которое нельзя было бы взять обратно или истолковать в другом смысле, если бы ей вдруг взбрело в голову дать ему отпор. Эта бесславная борьба доставляла ему жестокие страдания, и все же он не мог от нее отказаться. Он забыл обо всем: не помышлял о возвращении в Париж, не смел сообщить родителям, что покинул их лишь для того, чтобы застрять на полпути, и, боясь огорчить их столь явным свидетельством равнодушия, не писал им вовсе, оставляя их во власти тревоги и в полном неведении о его судьбе.
А Марта? Она, казалось, никогда для него не существовала. Разыгрывал ли он стоически роль простака в гостиной виконтессы, окружал ли себя мрачной и зловещей тайной при свиданиях с ней наедине, возвращался ли вечером к нам, угрюмый и молчаливый, — он был словно одержимый, его терзали тысячи фурий, и, постепенно сдаваясь, он проходил школу светского разврата, которому добровольно обрек себя, лишь бы походить на маркиза де Верна.
Виконтесса долго искала уязвимого места в этой волшебной броне и наконец нашла: это было самолюбие литератора. Она заставила его признаться, что он поэт, и попросила показать ей свои стихи. Орас, никогда ничего не доводивший до конца, оказался в весьма затруднительном положении. Но она так восхищалась высоким призванием поэта, что ему страстно захотелось вкусить яд этой новой для него лести, и он сел за работу. Прошло уже добрых три месяца, как он не прикасался к перу и чернилам, не связал и двух фраз, не срифмовал и двух стихов. Обшарив закоулки своей памяти, он нашел там лишь одно, да и то не слишком яркое и сильное впечатление: это было исчезновение Марты и ее предполагаемое самоубийство. Не следует забывать, что с тех пор как он поразил воображение двух или трех человек, доверив им трагическую тайну, якобы разбившую его сердце и омрачившую его жизнь, предположение это превратилось у Ораса в уверенность. Сюжет был драматичен; Орас вдохновился. Он написал недурные стихи и прочел их мне с волнением, оттенявшим их достоинства. Я сам был очень взволнован. Я не знал, что за эти полтора месяца он впервые
