О Викторе Драгунском. Жизнь, творчество, воспоминания друзей - Алла Васильевна Драгунская

Этот год с небольшим, что Витя прожил на даче, кажется мне длинным и каким-то счастливым. Несмотря на болезнь и все с ней связанное, где-то витала надежда, что ему станет лучше.

Я очень четко помню наш первый год в собственном доме. Бывали дни, когда Витя чувствовал себя счастливым. В последний год был написан рассказ «Как я гостил у дяди Миши». Это было продолжение серии, начатой рассказом «Приключение».

Этот рассказ был опубликован после Витиной кончины в ленинградском журнале «Костер». Он был посвящен Витиному брату и самому близкому другу Мише Аршанскому.

За несколько лет до кончины Витя задумал написать повесть о своем детстве и даже придумал название: «Мальчик с настоящей саблей».

В интервью для журнала «Пионер» он рассказал о планах написать эту повесть. Сколько писем посыпалось от ребят со всех концов страны. Они просили, торопили его написать поскорей.

Тогда уже были сделаны кое-какие наброски, потом отложены в сторону. Кажется, этому помешала работа над сценарием. И вот уже тяжело больным Витя вернулся к мысли о повести.

Он много рассказывал мне о своем детстве в Гомеле, о маме, о Войцеховиче, вспоминал такие подробности, что было удивительно, как он помнил все это, ведь ему было лет пять-шесть.

Писать Вите было трудно, почерк изменился, строчки спускались вниз, как будто бежали с горы. Иногда он просил меня писать под его диктовку.

Осталось несколько страничек, самое начало повести. Я берегу их, как и все, что связано с его творчеством.

Так сложилось, что мы слишком поздно купили дачу. Слишком поздно для Вити. Он был тяжело болен и те последние два неполных года уже почти не мог работать. А таких прекрасных условий для жизни и работы у него не было никогда: теплый дом, прекрасная природа, тишина… И последние полгода он почти ни с кем не общался в поселке. Исключением был Юрий Нагибин.

Витя часто бывал у него, иногда заходил к нам и Юра. Правда, изредка заходил кто-нибудь из пахринских навестить Витю: А. Менакер, Зяма Герд, Модест Табачников. Юра Трифонов, всегда восхищавшийся многогранной одаренностью Виктора, говорил мне, что теперь, когда он видит Витю, его охватывает какое-то гнетущее чувство.

Да, Виктор был уже не тот. Верные друзья, которых, как оказалось, у нас не так много, не оставляли Витю, но многие откололись.

Спустя два года после кончины Виктора Юра Нагибин написал о Вите эссе, которое вошло в его книгу «Нечужое ремесло».

Я хочу привести отрывки из этой великолепной работы Ю. Нагибина.

«ПЕРЕЧИТЫВАЯ ДРУГА

Я читал «взрослые повести» Виктора Драгунского «Он упал на траву» и «Сегодня и ежедневно» в рукописях, журнальных публикациях, читал, когда они стали книгами, и сейчас вновь прочел в небольшом однотомнике, вышедшем в издательстве «Современник», с таким чувством, будто я их никогда не читал, до того свежо, чисто звучало каждое слово. Мне казалось, Драгунский вышел из таинственной тьмы, где-то там поняли: нельзя забирать до срока человека, столь мощно заряженного жизнью, умеющего жить так расточительно и жадно, так широко и сосредоточенно, так безмятежно и целеустремленно.

До чего же скудный век был отмерен этой нестареющей душе: пятьдесят восемь…

Но если представить, сколько успел сделать Драгунский в короткий срок, то кажется, что он прожил несколько жизней: в одной жизни он был токарем и шорником; в другой — актером театра и клоуном, руководителем замечательного сатирического ансамбля «Синяя птичка», в пору, когда люди вообще разучились улыбаться; в третьей — одним из лучших детских писателей («Денискины рассказы» — классика детской литературы), превосходным, нежным, добрым и грустным писателем для взрослых.

Конечно, все это не так: Драгунский прожил одну на редкость многообразную, насыщенную, напряженную и цельную жизнь и во всех своих ипостасях оставался ярко и радостно талантлив.

И мне думается, закономерно пиком его пестрой, бурной жизни оказалось писательское творчество. Но каждому делу, которое его захватывало, он отдавался до конца и с равным уважением относился к любой из многих своих профессий. Только литературное творчество могло вобрать в себя весь его громадный опыт, знание и понимание людей, суммировать все виденное, перечувствованное и наделить жизнью вечной. Так оно и сталось.

Взрослые повести Драгунского отчетливо автобиографичны. «Денискины рассказы» выросли из его безмерной любви к сыну, и, если бы не оборвался так рано его путь, читатели наверняка получили бы «Ксюшины рассказы», ибо Денис вырос, стал самостоятельным человеком, а отцовским вниманием завладела меньшая дочь Ксения. Это вовсе не значит, что Драгунский цеплялся за факты, он был превосходный выдумщик, и я не раз был свидетелем, как блистательно работала его фантазия. Беглый штрих человеческого поведения, шутка, смешной поворот, неловкость, что-то милое и трогательное — и вот уже заработало воображение художника. Он смакует эту малость, жонглирует ею, меняет ее форму, наращивает из воздуха, словно фокусник. Воспоминания, ассоциации, вспышки озарений — и вот из ничего возникло нечто, произошел живительный, чудодейственный акт творчества.

Так при мне сложился прелестный рассказ (ставший впоследствии фильмом) про актера, спасшего свою старую учительницу от квартирных хамов.

Я не совсем точно определил повести Драгунского. Да, тут много взято из жизни автора, но вымысел преобладает над автобиографией.

Все же читая «Он упал на траву», я начисто забываю об этом. Забываю, что в начале войны Виктор Драгунский был вполне сложившимся человеком, а не девятнадцатилетним наивным губошлепом. Но ведь поэзия всегда сильнее правды. Это же относится и к повести «Сегодня и ежедневно».

Драгунский работал на манеже рыжим клоуном, то был лишь эпизод в его пестрой жизни, и вся печальная история потомственного циркача Ветрова с его трогательной и неудачной любовью придумана моим другом.

Драгунский как будто говорит с тобою с глазу на глаз, искренне, задушевно, часто взволнованно, а иногда патетически — он и этого не боится, ибо слова его из сердца. Он считает тебя умным, добрым, все понимающим собеседником, ему не страшно показаться сентиментальным, наивным, растроганным до беспомощности. И эта интонация завораживает.

Чудесная интонация доверительной доброты дана Драгунскому от Бога. Впрочем, надо думать, интонация как-то связана с природой человека, с его глубинной сутью.

Драгунский добрый человек, он любит жизнь, людей, пуще всего малых и слабых. Он не преминет понюхать голову спящего ребенка, так чудесно пахнущую воробьями.

Любопытно, что эта добрая, глубоко человеческая интонация не пропадает и когда Драгунский пишет о чем-то глубоко ему отвратительном: о низкой, убивающей все живое корысти (рассказ «Брезент»), о бездушии тех, кто забыл войну («Для