Помни Рубена. Перпетуя, или Привычка к несчастью - Монго Бети

В соседнем заведении совсем еще молодые парни, почти дети, словно но недосмотру родителей оставшиеся одни, в странных нарядах: шортах или обтягивающих джинсах, с платками, завязанными на шее, на руке или вокруг пояса, в ковбойских шляпах с лихо заломленными полями — исполняли под отрывистый аккомпанемент гитары диковинный танец, ритмический и однообразный, принимая вызывающие и сладострастные позы.

— Это сапаки[5] Рубена, — шепнул Жан-Луи Мор-Замбе, когда они вышли оттуда.

— Что это такое — сапаки?

— Их называют еще бандазало, это парни, готовые, не раздумывая, отдать жизнь за Рубена. Стоит ему приказать — и они с радостью пойдут на смерть.

— Вот эти-то молокососы?

— Это с виду они молокососы, а на деле — настоящие бойцы.

О Рубене в предместье говорили повсюду; это имя звучало даже в самых глухих его уголках.

Они поравнялись с небольшим кабачком, из окон которого падал на мостовую яркий луч электрического света. Здание стояло на фундаменте и оттого казалось непривычно высоким; к его двери вели ступени. Жан-Луи бесцеремонно схватил Мор-Замбу за руку и потянул его внутрь.

Мор-Замба почувствовал себя как-то неловко в довольно кокетливом зале, обставленном в современном стиле; народу в этом заведении было немного, потому что здесь не танцевали, но немногочисленная эта публика показалась Мор-Замбе удивительно изысканной. Вместо непременного патефона здесь стоял приемник, из которого тихо лилась таинственная мелодия, странно будоражившая воображение бывшего узника лагеря Леклерка. Ничего не спрашивая у молодых людей, прихрамывавшая официантка поставила перед ними две бутылки пива и не особенно любезно потребовала плату вперед. Жан-Луи безо всякого стеснения сунул руку в карман полотняных брюк своего спутника, выудил несколько мелких купюр и протянул их девушке, на которую эта операция, судя по всему, не произвела ни малейшего впечатления.

— Так, значит, в коллеж ты не ходишь, — сказал Мор-Замба, когда они принялись за пиво. — А чем же ты тогда целый день занимаешься?

— Я тебе уже сказал: прикидываю вместе с дружками, как бы нам в один прекрасный день провернуть стоящее дело.

— А что ты называешь стоящим делом? Растолкуй мне как следует.

— Погоди, старина, скоро сам увидишь.

По знаку Жана-Луи официантка, которой были известны решительно все его вкусы, принесла оловянное блюдо с шампурами, на которых дымилось проперченное мясо.

Жан-Луи, нагулявший аппетит во время посещения первого дансинга, взял с блюда два шампура, протянул один из них Мор-Замбе, а другой оставил себе. Чтобы расплатиться за мясо, он снова залез в карман к собеседнику, достал оттуда еще несколько бумажек и отдал их официантке. Прищелкивая языком, он мгновенно разделался со своей порцией, не забывая и про содержимое бутылки, которой ему хватило всего на пару хороших глотков. В это время в зал вошел какой-то молодой человек; Жан-Луи узнал его и тотчас сделал знак, чтобы он к ним присоединился. Дружески обнявшись с вновь прибывшим, Жан-Луи распорядился, чтобы официантка тоже подала ему пива и шампур с жареным мясом, расплатившись и на этот раз деньгами, взятыми из кармана Мор-Замбы.

— Ну, на сегодня хватит! — заявил он наконец, обращаясь к бывшему заключенному. — Ты нас угостил на славу. Пора идти.

Но перед тем, как расстаться со своим старым знакомым, Жан-Луи постарался выведать у него новости о некоем Жорже Мор-Кинде, которого они оба чаще называли Джо Жонглером. Злоключения, недавно выпавшие на его долю, волновали их сверх всякой меры.

— Тебе, наверно, не терпится узнать, что это за тип, о котором мы только что говорили, — сказал Жан-Луи Мор-Замбе, когда его приятель удалился и они снова остались вдвоем. — Это фартовый парень. Он уже обделал два-три стоящих дела. Но каждый раз ему не везло, и он попадался. А сейчас он загремел на два года за подлог и использование этого в своих интересах. Непонятно? На языке негрецов[6] это означает, что он с блеском подделал подпись своего хозяина на чеке и получил по нему деньги в банке. А потом собрался было сматывать удочки, но хозяин по чистой случайности пронюхал, что кто-то сунул лапу к нему в кубышку, и доложил мамлюкам[7]. Вот уж невезение! Еще два-три дня, и парень успел бы смыться! Не удалось бы им зацапать Жонглера! Как это у них там говорится: хочешь выудить негра из Фор-Негра — вставай пораньше. Я уж не говорю про Кола-Колу…

— А чек был крупный?

— А то нет! Кусков на двести. Было на что порезвиться в свое удовольствие, прежде чем высунешь нос наружу. Если только он не собирался открыть на эти деньги собственный ресторанчик. Не сразу под своим именем, разумеется, такой оплошки он бы не допустил, ведь его должны были разыскивать. Но розыски длятся не вечно, ищейки в конце концов устают и бросают след. Тогда уж бояться нечего. А как бы ты поступил на его месте? Открыл бы ресторанчик или предпочел малость порезвиться? Что тебе больше по душе?

Мор-Замба никогда не задавался подобным вопросом; по правде говоря, само это предположение показалось ему совершенно фантастическим и, стало быть, лишенным всякого интереса. Слыханное ли дело, чтобы такому, как он, голодранцу невесть откуда свалилось на голову двести тысяч франков? Как бы то ни было, но, пытаясь ответить на вопрос Жана-Луи, он только понапрасну ломал голову, ибо этот их разговор не имел ни малейших последствий.

Они подошли к большому дому, выглядевшему очень внушительно в этом убогом квартале: под штукатуркой, в том месте, где на нее падал свет от входной двери, угадывалась кладка из самана вперемешку с обожженным кирпичом — в Кола-Коле такую роскошь могли себе позволить только разбогатевшие торговцы или те, кто надеялся в скором времени сколотить себе состояние. Крыша из гофрированного железа вместо обычных соломенных матов тоже говорила сама за себя. Дверь по местному обычаю была распахнута настежь; из дома доносились отрывистые звуки патефона и обрывки веселого мужского разговора; все это перекрывал детский гвалт и отчаянные выкрики женщин, старавшихся его унять.

Мор-Замба взглядом знатока оценил удобное расположение внутренних помещений: в дом входили через крытую веранду-вестибюль; по ту и другую ее стороны находились каморки для прислуги, а в глубине — большая двустворчатая дверь. Она открывалась в гостиную, заодно служившую столовой, — просторный зал, заставленный плетеными креслами, деревянными табуретками и низкими столиками: казалось, будто ты попал в лавку старьевщика, а не в жилое помеoение, где обстановка тщательно продумана. Узкая дверца вела из комнаты на задний двор, который, надо полагать, был огорожен палисадом, как это принято у богатых коммерсантов, где теснились пристройки — низкие и отнюдь не живописные сооружения из неоштукатуренного самана: там располагалось царство женщин и детей, ютившихся в полумраке и ужасающей скученности, что, впрочем, было для Кола-Колы явлением весьма обычным.

На полочке, покрытой кружевной салфеткой, пыхтела бензиновая лампа. Ослепленный ее светом, Мор-Замба не сразу разглядел человека, который настойчиво пожимал ему руку и которого, по словам Жана-Луи, звали Робером. Успел ли он хотя бы кивнуть компаньону Робера, сидевшему у стола рядом с хозяином? Теперь уже не упомнить — так ошеломила его вся эта неожиданная обстановка.

— Садитесь, да садитесь же, — не переставал повторять Робер. — Какая жалость: вы подошли как раз к концу ужина.

— Нет-нет-нет, — запротестовал Жан-Луи, успевший тем временем опуститься в плетеное кресло. — Не стоит о нас беспокоиться. — Он пыжился изо всех сил, стараясь говорить с Робером как равный с равным, хотя тот был человеком далеко не первой молодости.

Следуя примеру Жана-Луи, Мор-Замба тоже уселся в кресло, выбрав, однако, место подальше от этого не по годам самоуверенного парня, умевшего в любой обстановке держаться независимо и непринужденно. Ужин вовсе не подходил к концу, как уверял хозяин, пользуясь этой привычной уловкой, чтобы не приглашать к столу новых гостей. Аппетитный дымок вился над тарелками, выстроившимися перед Робером и его компаньоном; угощение состояло из рыбы, запеченной со шпинатом, говядины под соусом и местных сортов ямса, отличавшихся отменным вкусом. Посреди стола красовалась откупоренная бутылка вина; судя по всему, оба собеседника намеревались воздать ей должное, не прибегая к посторонней помощи.

Повадки Робера, беспрестанно пересыпавшего свою речь шутками и прибаутками, сразу же показались Мор-Замбе чересчур бесцеремонными, даже развязными, в го же время ему нельзя было отказать в приветливости. Больше всего Мор-Замбе не понравилась одна странная привычка этого человека, который вскоре должен был стать его хозяином; чем бы Робер ни занимался, он поминутно отворачивался и потихоньку, словно отдуваясь, сплевывал через плечо. Вторая странность, скорее забавная, чем неприятная, состояла в том, что выражение его лица беспрестанно и неожиданно менялось, будто он сбрасывал одну маску и надевал другую: вымученная веселость подвыпившего человека уступала место серьезной и тупой мине самовлюбленного жуира, а на смену ей появлялась хитренькая усмешка мелкого пройдохи, грошового профессионального шулера.