Совьетика - Ирина Маленко

Когда я первый раз увидела море, то по словам мамы, на одну секунду зажмурилась, а потом с радостным воплем бросилась бежать прямо в воду – и бежала пока меня не накрыло с головой. Хорошо, что мама вовремя рванула за мной вслед…. А потом я начала собирать гладкие морские камни – которые тоже до этого никогда не видела. Набрала огромный мешок и на полном серьезе намеревалась все их повезти с собой! Мама выбросила тайком половину.

Дом стоял совсем рядом с морем. Пять минут ходьбы вдоль пыльной улицы, над которой по вечерам кружили самые настоящие летучие мыши и светляки. Во время шторма в доме было слышно, как шумят волны. Собственно, дома были даже два: основной, в котором зимой жили сами хозяева, и малюсенький, в который нельзя было войти, не согнувшись в три погибели, куда они же перебирались на все лето. Нас как-то позвали туда смотреть телевизор. Между домами был сад, с невероятно ароматными чайными розами и другими растениями, которые я раньше никогда не видела: кипарисами и лаврами

.»Это, что ли, бабушкина лаврушка, с которой она суп варит?” – с удивлением спросила в первый же день у мамы я. В первый раз попробовала я там и сладкие до приторности тутовые ягоды. Питались мы в местной столовой: вкусно, дешево и очередь небольшая. А еще мама покупала фрукты на рынке, и врезались мне в память вкусная тбилисская копченая колбаса и грузинский хлеб-лаваш. Красивые грузинские традиционные дома с нависающими над улицей балконами и горы – ведь их я тоже увидела впервые. Меня поразил вид облака, висящего где-то посредине горы, и горной верхушки, возвышающейся над этим облаком. В горах то здесь, то там мелькали крыши саклей и белые шкурки овечек. Один раз на проезжую часть перед нашим автобусом выбежал, к моему восторгу, настоящий ослик! За ним, пыхтя, бежал его хозяин. Автобус дружно заржал.

Мне казалось очень забавным, что в абхазском языке многие слова такие же, как в русском, только с добавлением «а» в начале слова: «абазар». И я экспериментировала: «апочта», «апоезд», «асамолет»….

Я не различала, кто вокруг меня был абхазец, кто- грузин, кто-русский. Лучший друг моего отца у нас в городе был абхазец. Отец вырос в Абхазии. За грузином была замужем прабабушка, на грузинке был женат бабушкин брат. В то время никого из нормальных людей это не волновало. Благодаря горбачевским «общечеловеческим ценностям», перенятым, очевидно, у Маргарет Тэтчер, Абхазия превратилась в подобие Ольстера. Бабушкиного брата – того самого, что был женат на грузинке и прожил в Абхазии всю свою жизнь – в начале 90-х годов убили абхазские соседи: его хотели «этнически вычистить» из дома, который он построил своими руками, Старик сказал: «Ребята, вы что, с ума сошли? Никуда я отсюда не поеду. Это мой дом». Через два дня его труп нашли подброшенным через российскую границу…. Его дети сегодня живут в России со статусом беженцев. А Грузию наводнили всякие «цивилизованные гуманисты»- старьевщики, вроде голландской миссионерки Сандры Рулофс , пытающиеся учить местных жителей, как им надо жить…

Жили же без нее – и очень даже здорово жили. Не верите мне – так спросите любого нормального грузина, узбека, чукчу, русского, который сам помнит то время: не по учебникам, изданным на деньги Сороса, не по книжкам Радзинского, не по фильму «Воры в законе», не по телепрограммам Сванидзе и уж само собой, не со слов Сандры Рулофс или ее супруга.

На следующий год мама повезла меня в Ленинград, к родственникам. Тетя Ира, дочка бабушкиного брата Ильи (того самого, которого сослали на Урал) все еще жила там со своей семьей. Она и ее муж были железнодорожниками. Жили они в центре, на Канале Грибоедова. Их дочь Оля в том году заканчивала школу. Оля была умная, резкая, острая на язык девушка. Ко мне она относилась хорошо. Помню, как поразили меня белые ночи, разводящиеся мосты, Эрмитаж и особенно, конечно, как всякого ребенка – Петродворец и путешествие туда на катере на подводных «крыльях»! Ленинград был большой, просторный, насквозь пронизанный ветрами, холодный и очень чистый. Я впервые увидела легендарную «Аврору» и Смольный. Огромное впечатление на мое детское воображение произвела личность Петра Первого. Странно, но после всех услышанных о нем легенд и рассказов он стал для меня настолько живым человеком, что я даже немного побаивалась Медного Всадника, встречаясь со взглядом его суровых медных глаз. По вечерам я читала Олины книжки: поэзию Бернса и Шекспира в переводах Маршака и четырехтомник политических в основном карикатур датчанина Херлуфа Бидструпа, который дал мне очень ясное представление о происходящем в мире.

Когда я вернулась домой, долго удивляла своими рассказами Марусю. В Петра Первого, Алексашку и Екатерину мы тоже начали играть….Петр казался мне ужасно привлекательным. В нем было столько человеческой силы, такая воля!

Я чувствую, как клонится моя голова на подушку. Надо мной вырастает знакомое усатое черноглазое лицо. Петр! Эх, Петруша, слишком мало ты пожил в Голландии, чтобы ее понять… Когда я там была только по студенческому обмену на пару месяцев, она мне тоже нравилась…Я пытаюсь открыть рот, чтобы рассказать ему, какая же она на самом деле, эта его «земля обетованная» – и засыпаю…

.. Просыпаюсь я с тяжелой головой около 11-и…. Вот тебе и вкусненький ликер… Скорее вставать! В час меня ждет на О’Коннор-стрит Амандина, и мы отправляемся в дублинский зоопарк!

Амандина оказалась хорошенькой, невысокой круглой брюнеткой с живыми карими глазами. Застенчивая, милая девушка. Ее родители – португальские иммигранты, но сама она уже родилась во Франции. Я вспомнила фотокарточку Вилла Шарки из Роскоммона. М-да, и что она нашла в этом душном козле? Любовь, видимо, действительно зла. Она явно нервничала в предверии нашей встречи – не переставая теребила уголок своей сумки – и поэтому пришла не одна. Ее спутник – веселый и разговорчивый парень, которого сразу за версту было видно, что он ирландец: курчавый, рыжий и конопатый франкофил по имени Тайг . Тайг виртуозно говорил по-французски, что очень необычно для ирландца: здесь мало из местных знает какие бы то ни было языки, кроме английского. Оказалось, что Тайг -инженер и ужасно любит Францию и все французское. С Амандиной они просто друзья. Она все время пытается говорить по-английски – практикуется, а он перебивает ее и переходит на французский – ему тоже хочется попрактиковаться. Я знала эти оба языка, так что мне было все равно.

У меня есть нелепая, возможно, привычка: когда я встречаю человека из другой страны, вспоминать вслух, что я знаю о ней, какие фильмы из этой страны я видела, какие книги читала, есть ли у меня там знакомые. Иногда это производит на людей впечатление – например, на эфиопов, которые бывают приятно поражены моими познаниями о Теводросе и Менелике , о битве при Адуа и об Аксуме . Кстати, привычка эта есть не только у меня: мой брат, например, пытаясь поразить своими познаниями Сонни, подготовил к его первому приезду со мной в Россию целую речь по истории и географии… Венесуэлы. Сонни не мог понять, в чем дело, и зачем это Петя рассказывает ему, кто там в Венесуэле президент, и какие партии в парламенте. А Петя просто не нашел никакой информации о самих Нидерландских Антиллах и решил, что информация о соседней стране тоже произведет на мужа его сестры достаточное впечатление…

При упоминании имен Луи де Фюнеса и Алена Делона лицо Амандины просветлело:

– О-ля-ля! Здесь этого никто не знает! Кроме Тайга, конечно, но он уже почти француз.

– Да я выросла на этих фильмах… У нас их знают все. Даже те, кто не знает ни слова по-французски!

– Знаешь, а Ален Делон такой высокомерный тип! Он говорит о самом себе только в третьем лице: «Ален Делон считает…» , «Ален Делон решил…» Фу! – Амандина звонко засмеялась, и лед между нами растаял окончательно.

О Франции нам с детства известно столько, что не знаешь и с чего начать! Кажется, что это и так должно быть всем известно – ан нет, в англоязычных странах практически неизвестны ни французские фильмы, ни французская музыка. Все то, что для нас было классикой, на которой мы выросли. Здесь не знают ни Эдит Пиаф, ни Шарля Азнавура, ни тем более Мирей Матье, Жака Бреля (а того, что он бельгиец, уж и подавно!) или Джо Дассена. Здесь никто не слышал оркестра под управлением Поля Мориа. Они не видели фильмов с Лино Вентура, Жаном-Полем Бельмондо или Пьером Ришаром. Здесь не читают Эмиля Золя (я прочитала его «Жерминаль» в 14 лет), Виктора Гюго, Оноре де Бальзака и Антуана де Сент-Экзюпери, а об Александре Дюма знают только по собственным паршивеньким голливудским экранизациям «Трех мушкетеров». Помню, как рыдала я после прочтения «Собора парижской богоматери». А англоязычные уверены, что это веселенький мультфильм-мюзикл с традиционным хеппи-эндом…

По радио англоязычных стран не услышишь ни одной песни не на английском. Такое чувство, что здешние люди просто органически неспособны воспринимать музыку, если им не понятен текст. Сколько раз замечала я, что у них какой-то панический страх даже при звуке разговора на иностранном языке: видно, считают, что иностранцы могут говорить только о них самих и обязательно что-нибудь нелестное. А у нас вся страна спокойненько распевала «Хафанану» Африка Симона и «Марину» Рокко Гранаты (в исполнении Клаудио Вилла) – на слух, включая тексты, не зная ни итальянского, ни суахили, и никого совершенно не волновало, что он не понимает, о чем там поется.