1982, Жанин - Аласдер Грей

Он не боялся других людей и не боялся будущего. Он любил все, что сделано человеческими руками, без труда пользовался вещами и мог починить что угодно. При этом ему нравилось работать с дешевыми и бракованными материалами. Всю жизненно важную информацию он получал только из собственных органов чувств, особенно он доверял ушам, которые безупречно улавливали и различали ритм. Он мог безошибочно определить состояние впускного клапана автомобиля, взглянув на выхлопную трубу. Однажды у него не оказалось под рукой спиртового уровня, и он отрегулировал горизонтальную поверхность по звуку часов: поставив их на поверхность, он изменял угол ее наклона, пока «тик» и «так» не стали звучать идентично. Он мог безошибочно настроить любой музыкальный инструмент, хотя никогда не интересовался музыкой, что сильно огорчало его отца – кларнетиста из труппы театра «Павильон». Дома у него было полно духовых, струнных и перкуссионных инструментов, которые он спасал, выкупая за пару шиллингов у уличного торговца и ремонтируя. Однако единственные звуки, которые он соглашался из них извлечь, были имитации птичьих голосов.

Когда я вспоминаю все это, у меня перед глазами непременно возникает его крупная голова в облаке черных вьющихся волос, из которых смотрит лицо с козлиной бородкой, скрывающей слабый подбородок. Никто не мог сказать с уверенностью, то ли он поразительно красив, то ли невероятно уродлив. У него была желтоватая кожа и странная арабо-итальяно-еврейская внешность. Думаю, отец его был евреем. Про свою мать – ирландку – он говорил: «Не из ирландцев-католиков, а из ирландцев-ремесленников». И одевался он как ремесленник. На любом другом его одежда смотрелась бы как нелепый ворох тряпок. Он же выглядел будто великий князь, в результате революции потерявший свой титул и прислугу. Или как представитель другой цивилизации, исповедующей более беззаботный, элегантный и практичный стиль одежды. Я помню всякие длинные шерстяные шарфы, армейские мундиры с оторванными сержантскими погонами, узкие вечерние брюки с черными шелковыми лампасами. В ненастную погоду брюки были заправлены в веллингтоновские ботинки, а в сухие и солнечные дни штрипки этих же брюк охватывали подошвы его сандалий. Наверное, мы смотрелись весьма экстравагантно, шагая вместе по улицам. Я был чуть пониже ростом, всегда в безупречно отутюженных брюках, жилете, кашне и пиджаке с неизменным белоснежным треугольником сложенного носового платка, торчащим из нагрудного кармана. Прогуливаясь, я имел привычку сцеплять руки за спиной. Алан обычно скрещивал руки на груди, но без малейшего намека на чванство или высокомерие. Ноги он ставил на землю бесшумно и твердо, словно пятачки земли под его ногами безраздельно принадлежали в этот момент ему одному. Иногда я замечал, как прохожие издалека смеются и показывают на нас пальцами, однако, поравнявшись с нами, они становились тихими и вежливыми. Алан был едва ли не шести с половиной футов ростом. Полагаю, это действовало на окружающих отрезвляюще.

Почему я ему нравился? Разумеется, я восхищался им, но ведь и все остальные им восхищались. Пожалуй, единственная польза, которая была от меня, – помощь с математикой. Он не ходил на математику на протяжении всего учебного года. Если бы он посетил хоть одно занятие, лектор бы заметил его, а потом отмечал бы его отсутствие на всех остальных лекциях. Но при этом математика была единственным предметом, по которому у него стояла стопроцентная посещаемость, потому что я всегда произносил его имя во время переклички. За несколько дней до экзамена я приходил к нему домой и читал вслух свои конспекты. Он слушал, лежа в кровати, терпеливо сдвинув брови, словно римский кардинал на проповеди молодого священника. Не знаю, много ли он понимал из моих слов, но однажды, когда я перечислил целую серию расчетов, связанных с ускорением падающих тел, деформационным давлением, случайными изменениями и свойством систем уменьшать свободную энергию, он вдруг зевнул и сказал: «Очень ценно. Но это объясняет лишь то, как вещи сталкиваются и разбегаются».

Конечно, это было именно так. Весь расчет, включая переменную времени, описывал медленную смерть Вселенной, момент между большим взрывом, породившим все сущее, и холодной массой, к состоянию которой все придет в конечном итоге. Но описание, которое предложил Алан, было механическим. Электрики редко думают математическими терминами. Алану всегда удавалось кое-как сдать экзамен по математике, зато электриком он был первоклассным. И не потому, что у него были какие-то особенные умственные способности. Просто для Алана гравитация, электричество и силы, которые генерируются в центрифуге или при зажигании спички, имели одну природу. Чтобы понимать это по-настоящему, нужен великий ум, всеобъемлющий, как разум Господа, если у Господа вообще есть разум.

Наверное, надо почаще повторять себе самому, что я не был его лучшим или единственным другом, у него ведь было много друзей. Когда выпадало свободное время, мы собирались возле его дома (где он обычно валялся на кровати) и слонялись вокруг, болтая друг с другом, пока он не вставал. Каких только людей я там не встречал. Он выходил, и мы отправлялись на долгие бесцельные прогулки, во время которых все, что мы видели вокруг, становилось ужасно интересным: поведение голубей на крыше, башмак в витрине магазина, выражение лица девушки, стоящей на углу, фраза из объявления, осыпавшаяся штукатурка на кирпичах нового здания, оттенок колера машины. Алан никогда не был лидером группы (он шел где-нибудь в середине) и не доминировал в беседе, разве что задавал иногда случайный вопрос, приглядывался к чему-нибудь или указывал на что-нибудь пальцем. Думаю, что, слушая наши разговоры, он набирался знаний. Создавалось такое впечатление, что он знал все на свете, но при этом не был интеллектуалом, ибо никогда не читал книг, разве что «Приключения Шерлока Холмса». «Образованный человек должен знать одного автора, но досконально. Конан Дойл обеспечил меня всем необходимым. Я не ссылаюсь на его романы. Человеку вроде меня – с далеко идущими планами в области мировых финансов или международной политики – некогда читать романы».

Услышав это, я прочитал все истории о Шерлоке Холмсе, однако, когда я однажды процитировал что-то, он никак не отреагировал. Подозреваю, что он узнал про Холмса в глубоком детстве, из фильмов с Бэзилом Рэтбоуном.

Он умел разглядеть реальную силу вещей, в этом была основа его собственной силы. Он сразу распознавал инструменты или приспособления, привлекательные внешне, но неудобные в использовании, или места, где дизайнер добавил слишком много материала, стремясь к прочности, из-за чего конструкция в целом становилась слабее. Во время прогулки он внезапно останавливался, пристально глядя на офисное здание, и говорил:

– Если бы я был этим зданием, у меня бы все стены и перекрытия болели, особенно здесь, здесь и здесь.

И он хлопал себя по шее, груди и колену. Он мог ткнуть пальцем в диаграмму монтажного соединения или электрической схемы и сказать:

– Вот эта штука не нужна.

Я начинал терпеливо объяснять, почему эта штука жизненно необходима для всей схемы, а он рисовал упрощенный вариант, в котором она действительно оказывалась ненужной. Больше всего он смеялся, услышав по радио интервью с одним плотником, который делал копии старинных прялок и продавал их туристам в магазинчике на Уэст-Хайланд.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вот прекрасный образец. Оригинальная форма. Безупречная работа.

ПЛОТНИК: Спасибо.

ИНТЕРВЬЮЕР: А она действует?

ПЛОТНИК: А как же, она прекрасно работает. Включаем в сеть, вворачиваем лампочку в патрон и получается отличная настольная лампа.

Целую неделю эта тема крутилась у нас на языке.

АЛАН (указывая на какие-нибудь переделки в автомобиле / здании муниципалитета Глазго / главном здании Технического колледжа): Вот прекрасный образец. Оригинальная форма. Безупречная работа.

Я: Да, конечно, а эта штука действует?

АЛАН: О, она прекрасно работает. Включаем в сеть, вворачиваем лампочку в патрон, и получается отличная настольная лампа.

Позже эта цитата сократилась. Если он сердился на кого-нибудь, он советовал ему ввернуть лампочку в свой патрон.

В интимной жизни он был самым удачливым из мужчин. Он любил девушку, которая любила его, и они постоянно расстраивали друг друга, хотя временами бывали несказанно счастливы. В те дни я был не менее удачлив, но едва ли осознавал это, ведь мне было восемнадцать. Я завидовал ему (впрочем, беззлобно) потому, что его девушка была более очаровательна, чем моя, и потому, что он мог наслаждаться множеством других женщин, особенно молоденьких, которым он казался высоким черноволосым неотразимым странником, пришедшим из снов. Он пользовался их вниманием или уклонялся от него игриво и доброжелательно. С высоты его роста они казались ему невероятно хрупкими, а он никогда не использовал свое преимущество по отношению к слабейшим. Он вообще никогда не пользовался своими несомненными преимуществами по отношению к окружающим. У него был только один недостаток.