Сестра Ноя - Александр Петров

— Маша, так вы с Виктором выполнили своё обещание? Удалось войти в церковный ковчег?

— А как же, конечно, – прошептала она, положив легкую головку мне на плечо. – Мы с собой еще и Марину взяли. По дороге в храм нас, конечно, крутило… Знаешь, то паника, то страх накатывали. Но стоило войти внутрь, как всё сразу прошло. Встали в очередь к аналою, исповедались. А потом батюшка нас допустил к причастию. Так что на следующий день мы причастились и стали счастливыми. Дня два, три всё пытались разобраться в своих ощущениях. А потом вдруг как пошло–поехало! Марина уехала в Оптину Пустынь на неделю. Виктора вызвали к начальству и предложили командировку в Аргентину. Сейчас он готовит документы к отъезду. Ну, а я вот к тебе приехала, навестить, поблагодарить и попрощаться перед дальней дорогой.

— Как же так, Маша!.. – Я совсем растерялся. – Эта командировка, – спросил я со вздохом, – надолго?

— Да, года на три, а может и больше. Там у них ведь как? До полного завершения операции.

— А это опасно? Я слышал, у них нацисты после войны скрывались.

— Да, много там народу разного прижилось. Немало и наших эмигрантов. Зато есть храмы православные, и природа на русскую похожа. Мы как устроимся, вышлем тебе приглашение и билет на самолет – прилетишь и сам всё увидишь.

— Маша, а ты сама сможешь приезжать? …Прилетать?

— Конечно, – сказал она, погладив мою руку, – и прилечу, и звонить буду. Мы ведь с тобой друзья навеки, правда?

— Да, Маша, навеки…

— Ты, Арсюш, всегда со мной. Ты всегда у меня вот тут. – Она положила руку на грудь, там, где сердце. – Даже не представляешь, как ты близко. Я с тобой постоянно разговариваю.

— «И если Иван Иванович, который имел глаза чрезвычайно зоркие, первый замечал лужу или какую‑нибудь нечистоту посреди улицы, – Юрий указал на препятствие на нашем пути, – что бывает иногда в Миргороде, то всегда говорил Ивану Никифоровичу: «Берегитесь, не ступите сюда ногою, ибо здесь нехорошо».

Мы шли по грунтовой дороге от платформы через поселок. Справа тянулись длинные деревянные и кирпичные бараки, слева утопали в садах частные дома. То и дело нам под ноги бросались играющие дети и собаки; мужчины, увидев Юру, приветственно махали руками, а женщины внимательно разглядывали одежду на Маше и криво усмехались. Юра беззаботно цитировал Гоголя и указывал на препятствия, встречающиеся на пути: лужи, свалки мусора и те самые «нечистоты посреди улицы», оставленные коровами, которых прогоняют по улице на выпас. Наконец, мы подошли к оштукатуренному бараку, выкрашенному в оранжевый цвет, окруженному старыми липами и высокими кустами сирени и выслушали следующую цитату:

— «Но самое замечательное в доме – были поющие двери. … Я знаю, что многим очень не нравится этот звук; но я его очень люблю, и если мне случится иногда здесь услышать скрып дверей, … Боже, какая длинная навевается мне тогда вереница воспоминаний!»

Далее последовало медленное открывание входной двери, и, наконец, раздался тот самый вожделенный «скрып», плачущий и мелодичный. Внутри барака стояла тишина, пахло укропом, чесноком, табачным дымом и кошками. Мы прошли в самый конец коридора и оказались в просторной кухне–столовой, занимавшей четвертую часть дома. Здесь за столом сидели двое мужчин и насмешливо наблюдали за нами.

— Здравствуйте! – вежливо поприветствовала Маша.

— Постараюсь, – откликнулся бородач в тельняшке и в галифе.

— Я, в смысле, – будьте здоровы! – Она слегка опешила.

— Вы мне, положительно, льстите.

— Уверена, это делают все окружающие, – улыбнулась она, – и совершенно бескорыстно.

— Что, думаете, с меня и взять‑то нечего?

— Ну, в каком‑то смысле…

— В таком случае, и вам не хворать. – Он встал, пригладил волосы, поправил черные очки, съехавшие на нос, и отвесил поклон: – Коля.

— Маша. Очень приятно. А это Арсений, мой брат, – представила она меня. – Здравствуйте и вы, – сказала Маша, подойдя ко второму мужчине, который молча улыбался.

— Василий, – сказал тот, уверенно схватил руку дамы, слегка повертел туда–сюда, прицелился и чмокнул в основание безымянного пальца.

— А мне? Я тоже хочу, чтобы мне ручку облобызали! – Подставил Юра свою лапищу, сохраняя свирепую серьезность на лице.

— С какой это стати? – возмутился дамский угодник, отталкивая мужскую руку. – Не–е-е, нам это без надобности.

— Если бы, не дай Бог, мы были бы американцами, я бы на тебя подал в суд за половую сегрегацию, и – поверь – выиграл бы не меньше миллиона.

— Как хорошо, что мы не они! – Облегченно вздохнул Василий, эффектно щелкнув широкой подтяжкой, на которой висели его широченные парусиновые брюки.

— Вот, от нашего стола – вашему! – Юра открыл рюкзак, достал пакет и водрузил на стол.

— Вася, возьми на баланс, – приказал бородач Коля. – Кто у нас сегодня на вершине пищевой цепочки? Чья очередь картошку жарить?

— Твоя, Коля! – печально выдохнул Василий.

— Ответ не засчитан!

— Тогда Юркина – он уже неделю как не жарил у нас ничего.

— Так меня и не было неделю! – возмутился Юра.

— Видите, он сам сознался, – обрадовался Коля. – Давай, Юрочка, занимай почетное место у плиты. – И сам взял картофелину и пустил на нее струю воды из‑под крана.

— Когда закончишь мыть, – сказал Юра, сверкая столовым ножом, – дай мне знать.

Маша смотрела на них, иронично улыбаясь.

— Чем я тебе знак подам? – спросил Коля. – Видишь, у меня руки заняты, а на глазах очки.

— Кстати, почему?

— Во–первых, вчера опять смотрел фильм «Большой Лебовский» – я у него учусь позитивно относиться к неприятностям и всюду носить черные очки – это классно. А во–вторых, у меня воспаление очень радужной оболочки глаз.

— Тогда, – протянул задумчиво Юра, – моргни мне третьим глазом. Я попробую уловить тонкие вибрации твоего биополя и сделать соответствующие оргвыводы.

— Да бросьте вы спорить, господа мужчины! – воскликнула Маша. – Женщина вам поможет. – И без лишних слов отодвинула Колю от мойки и принялась за приготовление обеда.

— А вы чего такие кислые? – спросил Юра, пристально посмотрев на пару друзей.

— Как сказал великий Гоголь или кто‑то из нашего барака: «Страдающее сердце – орган внутреннего сгорания!» – изрёк Коля, подняв растопыренную ладонь на манер древнегреческого оратора.

– …А перегар по утрам – трагическое последствие, – добавил Василий.

— И кто же на этот раз заставил страдать ваши пламенные сердца?

— Знамо дело – Валька. Уж больно замуж ей хочется. Аж трясется вся! Как треска заливная. Юра, возьми её за себя замуж, а? А что, девка чистая, в баню по субботам ходит. А хозяйственная!.. Лучшая бражка и самые хрустящие огурцы – у неё! Правда, рука тяжелая, – вздохнул Вася, потирая несимметричную скулу. – Это в ней от переизбытка здоровья.

— Тогда начнем с лекарства, – сказал Юра, выставил пиво и разлил по граненым стаканам.

— За ушедшую молодость! Не чокаясь. – Вася привстал и вежливо, на полусогнутых, втянул пенистое содержимое стакана.

— Наше пролетарское гран–мерси, – ответствовал Коля, промокая вафельным полотенцем усы.

— Хорошие у нас гости! – констатировал Василий.

— Хорошие, – согласился Николай.

Тогда Юрий налил еще по стакану пенистой влаги и вопрошающе поднял глаза.

— Очень хорошие у нас сегодня гости! – сказал Василий.

— И верно, очень хорошие! – кивнул Николай, улыбаясь всем фасадом.

Мне досталось резать колбасу и наблюдать за подозрительным перемещением огромного рыжего кота в сторону тарелки с нарезкой. Он медленно по–пластунски «шел на запах», улавливая струю воздуха, исходящую от свежей московской колбасы, бдительно прижимаясь к стене, чтобы его не заметили. В это время пушистая черно–белая кошка возлегала на тумбочке в углу кухни и оттуда наблюдала за операцией, надеясь на свою законную долю добычи. В целях профилактики правонарушений, я отрезал два толстых куска колбасы и положил под нос кошке и коту – они сразу прекратили криминал и приступили к завтраку на законном основании.

Мое внимание переключилось на портрет Василия, висевший на стене, – небрежный набросок углем, нечто среднее между карикатурой и расплывчатой японской картиной суми–э, написанной тушью по мокрой рисовой бумаге.

— Это полотно гениального художника Анатолия Зверева, – сказал Василий, заметив направление моего пытливого взора. – Писал экспромтом – окурком папиросы марки «Север» на оберточной бумаге второго сорта из‑под ливерной колбасы по цене 64 копейки за кило. Я с ним на ступенях Сорокового гастронома «жигулевским» поделился, а он в благодарность предложил: «Позволь тебя изувековечить!» А потом предупредил: ты его не выбрасывай, вот помру, эта картинка будет стоить как «роллс–ройс». А когда прочел на моем лице иронию, мэтр объяснил, что история живописи свидетельствует: чем более художника ругают и гонят при жизни, тем дороже после смерти становятся его картины. Так что теперь я богач! – Оглянулся по сторонам, смущенно кашлянул в кулак и исправился: – Мы теперь богачи!