История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так наша первая нюксенская кооперация прекратила свое существование. Меня потом судил земский начальник, присудил 7 суток ареста. Это, конечно, пустяк, но как тяжело было мне, когда меня честили виновником гибели потребобщества. Я же не имел возможности доказать, что ничего не мог тут сделать, что дело было погублено до меня.
В это время я прошел призыв[145]. Меня по льготе в армию не взяли, даже не осматривали врачи, я был зачислен в ратники ополчения 1-го разряда[146]. Стал я похаживать на вечерины, на которые собирались девицы со всей деревни с «пресницами» (прялками), и на игрища — это когда девицы собирались без работы, поиграть и поплясать с парнями. Но чувствовал я здесь себя неловко, особенно с девицами, я не знал, о чем с ними говорить и как себя держать. Вести себя развязно, как это делали мои товарищи, я не мог. Мне даже было за них неловко, когда они позволяли, на мой взгляд, довольно неприличные выходки, хотя я замечал, что это не роняло их в глазах девиц, а, скорее, наоборот.
Плясать я не мог из-за своей дефектной ноги. Из-за нее же я и в избу старался заходить незаметно, чтобы не обратили внимания на мою косолапость. Вообще этот недостаток меня очень стеснял, я с завистью смотрел, как плясали, откалывая коленца своими здоровыми и крепкими ногами, мои товарищи.
Но оказывается, по своей мнительности я преувеличивал свои недостатки. В этом я убедился, когда, прожив со своей женой лет 15, однажды рассказал ей, как я в молодости стеснялся их, девиц, из-за своей косолапости (а она была из числа бойких на язык, первая плясунья и песенница, именно ее и ей подобных я стеснялся больше всего). Она удивленно спросила: «А ты косолапый, что ли?» Да, говорю, матушка, есть такое дело, и ты уж извини, что я так поздно сознаюсь, самой надо было смотреть. Я прошелся перед нею по комнате и, посмотрев, она заключила: и верно, говорит, косолапый, а я и не замечала. Но неужели, говорю, от людей-то ты не слыхала об этом? Нет, отвечает, не слыхала. А я-то думал тогда, что все за моей спиной только о том и говорят, что я косолапый.
То же самое и в отношении внешности. Я думал, что моя физиономия кажется девицам отвратительной и что вообще я представляюсь им смешным. Но жена сказала, что меня не считали «небаским»[147], а также и смешным. А что с тобой, говорит, мало разговаривали девки, так как с тобой говорить-то, если ты никогда не садился к девкам в серёдки (то есть между девушками, когда они сидят в ряд на лавке). Изредка я, правда, садился, но всегда скоро уходил, не находя темы для разговора. К тому же мне казалось, что моя соседка думает, что я мешаю ей работать-прясть, а если это было на игрище, то мешаю сесть к ней тому, кого она желает. Словом, я полагал, что она в любом случае ждет, когда я уберусь. И я убирался и садился где-нибудь в углу.
Была тогда такая игра — столбушка. Инициатором ее был всегда кто-нибудь из парней. Он приглашал одну из девиц, они становились около полатей, лицом друг к другу, сначала парень спиной к кругу, то есть к играющим, и целовались троекратно «в крестики». Потом парень повертывал спиной к кругу девицу, и они снова трижды целовались. Затем девица вопросительно смотрела на парня, кого ему послать.
Он называл, какую желал, и девица шла к той и говорила, что ее зовут ко столбушке. Та вставала, чинно шла и тоже становилась против пригласившего парня. Они таким же образом целовались, после чего уже девица оставалась на месте, а парень посылал к ней другого, названного ею. И так целый вечер.
К этой столбушке я тоже не ходил, потому что почувствовал бы себя тут неловко. К тому же я был брезглив и знал, что таким путем можно заразиться туберкулезом, сифилисом и другими болезнями, а по внешнему виду нельзя узнать, здоров ли человек.
Среди ребят я при удобном случае вел беседы на политические и антирелигиозные темы. Не на вечеринах и игрищах, конечно, там они слушать не стали бы, не до того, а когда нам приходилось проводить свободное время одним, без девиц. Тогда они охотно слушали мои рассказы или читаемые вслух книжки. Учил я их революционным песням, и они охотно их пели под гармошку, ходя по улицам деревни.
Бывало, что матери моих товарищей набрасывались на меня, грозя «высарапать большие глаза» за то, что я совращаю ребят с пути. Однажды соседка Матрёна Гриши Васина, мать моего товарища Васьки Гришина[148], даже клещей[149] меня огрела за то, что из-за меня Васька к обедне[150] не стал ходить. А к обедне действительно многие ребята ходить перестали, что я не без основания и гордости считал своей заслугой.
Как-то во второй день рождества в нашу деревню шел поп со «славой», то есть обходить избы и петь тропарь, славить Рождество. А мы с ребятами стояли в это время на дороге, по которой он шел, довольно узкой. Я сказал ребятам, чтобы они не сходили с дороги. Некоторые боялись не дать попу дорогу, но и сойти им было стыдно передо мной и другими товарищами. Так и пришлось попу обходить нас целиной, по колено в снегу. Он ничего не сказал, пока обходил нас, но когда снова выбрался на дорогу и отошел несколько шагов, начал пенять: вот какая молодежь пошла, даже отцу духовному не только почтения не оказывают, а даже дороги не уступят. Я не стерпел и ответил, что прежде чем ждать почтения, надо его заслужить. Мой ответ взвинтил его, он запальчиво закричал: «Ну, а скажи, как я должен заслужить? Разве вы не знаете, что у меня с собой дары христовы?» — «Даров христовых мы у тебя не видим, а как заслужить почтение — это тебе лучше знать, ты грамотнее нас», — ответил я.
