Лондон бульвар - Бруен Кен

Ее бедра двигались, как жернова, а рот связывал надеждой. Когда мы закончили, я выдохнул:

— А где же пицца?

Позже мы посмотрели фильм «Три цвета: Красный». Не могу сказать, что я там все понял. Эшлинг весь фильм проплакала. А долбаные субтитры я ненавижу. Она спросила:

— Тебе понравилось?

— Понравилось.

— Честно скажи, я не обижусь.

Потом, когда перебрался наверх, я сказал:

— Мне нравятся французские фильмы, есть в них что-то такое… je ne sais quoi. [39]

Она это восприняла

по-своему

как ей хотелось…

и отработала по-французски.

Сказала:

— О, я так счастлива, Митч, ты и по-французски говоришь.

Эту фразу я подхватил в тюряге. Один серийный насильник обычно орал ее, когда за ним приходили наши тюремные блюстители нравственности.

А случалось это раза по два в неделю. Я сказал:

— Конечно.

Она села, простыня упала, грудь обнажилась. О черт, я готов был вообще по-русски заговорить. Эшлинг сказала:

— Так здорово, это только часть трилогии. Мы еще посмотрим «Синий» и «Белый».

Я кивнул, полез за своим табачком и начал скручивать сигаретку. Эшлинг с интересом наблюдала. Я спросил:

— Хочешь?

— Ты мой наркотик.

Ух!

Наконец взялись за пиццу, на скорую руку разогретую в микроволновке. Когда она, кусок за куском, исчезла у меня во рту, Эшлинг спросила:

— Все аппетиты удовлетворены?

Я кивнул.

Тихо играло радио. Пели хорошие ребята.

Грэм Парсонс.

«Ковбой Джанкиз».

До того момента, пока Фил Коллинз не начал выть «Истинные цвета».

Эшлинг спросила:

— О чем ты думаешь?

Я знал ответ, сказал:

— О тебе, дорогая.

Она засмеялась, я добавил:

— И лампу включать не нужно, твои глаза любую комнату осветят.

— Дерьмовый разговор.

Тут радио вмешалось с песней Айрис Демент «Сегодня год, как умер мой отец».

Эшлинг заплакала. Я подвинулся, чтобы обнять ее, она отстранилась. И молчала до последней западающей в память ноты. Потом сказала:

— Мой отец был алкоголиком. Брат рассказывал, что в детстве я жила как олень под фарами мчащегося автомобиля. Я много лет билась, чтобы хоть вытянуть его из омута на мелкое место. И когда он умер, задыхаясь от выпитого, я была счастлива. В больнице они дали мне его личные вещи… Знаешь, что это было?

Я понятия не имел, сказал:

— Понятия не имею.

— Бойскаутский ремень и четки.

Она взяла корочку от пиццы, бросила, потом сказала:

— Четки я в реку выкинула.

— А ремень оставила?

— Это было всё его наследие.

— Черт, у тебя острый язык, ты об этом знаешь?

Она улыбнулась, спросила:

— Хочешь услышать глупость?

— Что?

— Натуральную глупость.

— Ну…

— Все говорят сегодня о Новой Женщине. Которая не хочет ничего традиционного. Только мужа, дом и детей.

Я промолчал. Потянулся за выпивкой. Эшлинг сказала:

— Я хочу тебя.

Склонилась надо мной, оседлала и занялась любовью.

Я не возражал. После окончания сказала:

— Ну вот, разве я не была бы дурой, если бы этого не сделала?

— Точно была бы.

Я себя дураком не чувствовал. Весь следующий день я провел с ней. Сходили на рынок в Портобелло, посмеялись над барахлом, которое там продают. Съездили в Вест-Энд и сфотографировались в развлекательном центре Трокадеро. Странно, но фотка получилась хорошая. Эшлинг выглядела молодой и радостной, а я… я выглядел так, будто рад, что она именно такая. И я действительно был этому рад.

Когда я вернулся в Холланд-парк, часы били полночь. Свет в доме не горел. Я навестил актрису, прикоснулся рукой к ее щеке, она произнесла:

— М… м…

Но не проснулась.

Ни следа Джордана.

Пошел к себе, открыл пиво. На меня накатила тупая усталость, которая бывает только тогда, когда тебе хорошо. Я это даже не пытался понять, пока не утратил. Любил ли я Эшлинг? Абсолютно точно было одно: она заставляла меня ощущать себя тем человеком, каким я когда-то надеялся стать.

Выпил, пиво было холодное, приятное. Разделся и лег в постель. Господи, как я вымотался. Вытянул ноги. Коснулся пальцами чего-то мокрого и мгновенно их отдернул. Выскочил из кровати, содрогаясь от ужаса. Сорвал покрывало. Там лежал комок запекшейся крови. Я видел, но не мог понять, что я вижу. Присмотрелся — это была голова собаки. Щенка Бриони… как, мать его, звали… Бартли? Бартли-Джек.

Слышали когда-нибудь, как Долорес Кин поет песню «Каледонец»?

А вот я тогда услышал.

Не знаю почему.

Когда я выскочил из этой ужасной постели, песня начала колотиться в моем мозгу.

Я понял, что схожу с ума.

Потом почувствовал, что меня схватили за плечи, а потом — сильный шлепок по лицу. Я сказал:

— Эй, по лицу бить не надо.

Джордан сказал:

— Ты кричал, нам не нужно, чтобы мадам проснулась.

— Господь не мог позволить, чтобы такое произошло.

Он подошел к кровати, бормоча что-то по-венгерски.

Наверное, что-то вроде «чтоб я сдох». Я сказал:

— Это собака моей сестры.

— Почему мы еще здесь? Пошли.

Мы взяли дождевики и пушки, сели в мою машину. Движения на улицах почти не было, и мы проехали город минут за тридцать. Бриони жила в доме на Пэкхем-роуд. Все ее драмы разыгрывались не на виду.

Во всех окнах горел свет. Джордан спросил:

— Ты с главного входа или со двора?

— С главного.

«Глок» был у меня в правом кармане. Дверь была раскрыта настежь.

Я ее прикрыл. Прошел на цыпочках в гостиную. Бриони сидела в кресле, вся в крови. Я чуть не задохнулся, пока не понял, что это была кровь собаки, тело которой она держала на руках.

Бриони отрешенно смотрела перед собой. Я позвал:

— Бри?

— О, привет.

Я зашел в комнату, подошел к Бри и спросил:

— Ты в порядке, детка?

— Посмотри, что они сделали с моим крохой.

— Кто сделал?

— Я не знаю. Я пришла домой и нашла его в своей кровати. Где же его голова, Митч?

В комнату вошел Джордан. Я сказал:

— Бри, это мой друг Джордан.

— О, привет, Джордан, хотите чаю?

Он покачал головой. Я сказал:

— Бри, давай я возьму Бартли-Джека.

— О'кей.

Я взял у нее из рук окровавленное тельце щенка. Оно было еще теплым. У меня крыша начала съезжать.

Джордан сказал:

— Я приведу в порядок твою сестру.

Он помог ей встать из кресла, взял ее за руку. Зазвонил телефон. Я поднял трубку и услышал истерическое хихиканье.

Я бросился к двери, Джордан перехватил меня, спросил:

— Ты куда?

— Это Гант.

— И что?

— Я убью этого ублюдка.

Он повернул меня лицом к себе, сказал:

— Подумай хорошенько. Тебе нужно застать его врасплох. У него есть семья?

— Дочь, школьница.

— Мы нанесем удар во время завтрака.

— После того как дочь уйдет в школу?

— Это как ты пожелаешь.

— Как Бриони?

— Спит. Я дал ей успокоительное.

— Кто ты, на хрен, такой, мобильная аптека?

Он улыбнулся:

— В том числе.

Джордан вышел на полчаса, вернулся с пакетом, сказал:

— Это поможет переждать ночь.

— Надо же. Ты быстрее, чем пуля.

Он криво усмехнулся. Достал упаковку «Бада», багет, ветчину, помидоры, соленые огурцы, банку майонеза.

Я спросил:

— Где ты достал это дерьмо?

— Это же Пэкхем.

Нет комментариев.

После нескольких банок пива я изрек:

— Мэтт Скаддер у Лоуренса Блока сказал: «Мало ли что зима — оденься потеплее и иди».

Доедая французскую булку, Джордан спросил:

— И что это значит?

— Не знаю, но мне нравится.

Мы разработали план удара по Ганту. Точнее сказать, мы рассмотрели различные варианты.

Отвергали

меняли

сходились на чем-то.