Запах напалма по утрам (сборник) - Сергей Арутюнов

После полудня по негласному соглашению обедали, после трех-четырех снова пытались отрезать друг у друга по полдома, четвертушке, подъезду, скверику, валясь спать в комнатушках с ободранными обоями и сожженной мебелью, мертвыми кухонными кранами, свернутыми набок, как шеи стервятников. С темнотой снова отдыхали, замышляя новые охваты и прорывы.

После недолгих сумерек наступало время Шрайбера. Он просыпался среди мрака, как желтоглазый сыч, и неслышно пропахивал опустевшие улицы, по опаленным камням, мимо опрокинутых бронемашин с застрявшими в люках сизыми окоченелостями. Ему не было странно, что утром он видит одних людей, а вечером других, и одни умирают, чтобы умирали другие, и наоборот, но, в конце концов, он предпочитал оставаться на русской стороне, пока не кончались припасы. У своих, чем дальше, тем дольше, ему было отчего-то не по себе.

Он уставал от тупости сослуживцев, их неспособности оценить происходящее и сконцентрированных потому на шутках, которых год назад постеснялся бы даже фельдфебель.

Но гаже всего было наблюдать заезжих мальчиков из Берлина с пронзительными, как они думали, взглядами. Они оскорблялись видом передовой, поскольку не обнаруживали лежащие перед собой на подносе ключи от Сталинграда и Москвы. Ничего похожего.

Костер запалили с канистры. Он полыхнул около груды камней, по развалинам побежали стелющиеся багровые блики. В эту или следующую ночь генерал Максудов, ориентировка на которого содержалась в приказе вместе с довоенной фотокарточкой, должен был навестить свои позиции. Шрайбер готовился к встрече. По лейтенантам и шоферам работали другие. Они в основном и гибли. Шрайбер ценил свой опыт несколько выше.

Иногда он преодолевал в себе сумасшедшее желание выйти к костру. Что бы они сказали? Узнали бы, растерзали бы в клочья или… сонно подвинулись бы?

Еще днем слабый кашель полуторки возвестил ему о подвозе боеприпасов. Приподняв зеркальце над проломом, он увидел, как задом въезжает за гнутую чугунную ограду грузовичок, пригибаясь, спрыгивает с подножки гигант в полушубке цвета кофе с молоком и тут же по пояс проваливается в приямок, теряет ушанку, неловко зацепившись за отогнутый над зевом ржавый прут панели. Чуть погодя через двор перебежала девочка с пустым ведром. Навстречу выскочил измазанный сажей парнишка в расстегнутой телогрейке, лихо проехался на ослепительно-синей наледи, догнал и нахлобучил подруге шапку на лоб. Шрайбер мог поклясться, что и мальчишку, и девчонку видит уже много дней. Толстая баба что-то крикнула из зарешеченного окошка, кинула мальчишке кисет. Он подобрал и резво скрылся за кирпичным навалом, оставшимся от флигеля.

Максудов не мог приехать на штабной машине. Он не мог и прийти пешком через минометную зону: квартал был практически отрезан. За ним тянулась почти до самого Тракторного пустая площадь, с которой во время тайного перемирия убрали дымящееся мясо с въевшимися в самые кишки ворсинками шинельного полотна. Там, за помпезно провинциальным кинотеатром в стиле ампир, русские хоронили своих мертвых. Пока хватало бензина, немцы везли своих за Волгу, где похоронная команда отыскала под солдатские кресты и офицерские обелиски величественно пологое поле.

Централизация нарушилась к зиме, когда бы и следовало исполнять приказы беспрекословно, однако сон, морозный сон не давал мгновенно вскидываться, люди дурели от воздуха, красных авитаминозных пятен, расползавшихся по щекам, от мерного, азиатского молчания великой степи, полонившей их, схватившей за хлястики шинелей и полы маскхалатов…

В них навеки отпечатались километры рвов, вскинутых к небу бетонных обломков. Мертвые каменные распадки. Зона богов.

…В костре весело и нагло трещали ящики. Арктическая ночь вздымалась над снайпером и его жертвами отсветами далеких осветительных ракет. Лохматые хвосты таяли в морозной мгле, и щека Шрайбера дернулась. Он подумал, что, ведая протяженностью жизней каждого из копошащихся там несоразмерных, пещерных туловищ, он не является их пастырем. Не имеет их любви. И если они не молятся ему, не приносят ему жертв, не выклянчивают у него спасения, значит, как божество он мертв, а как человек… как человек он ощущал это давным-давно. Открытие не расстроило Шрайбера. Он понял, что начал понемногу сходить с ума, а это может повлиять на стрельбу. Он немедленно помассировал кожу вокруг правого глаза, висок, лобную долю, потом погрузил курковую фалангу в объятье левой ладони и долго, с наслаждением усиливал ток крови сквозь нее, важнейшую в его ремесле.

К полудню следующего дня он добрался до контрольной лежки, пошарил в провале, вынул из металлической папиросной коробки записку и узнал, что ему следует быть поусерднее. Русские пришли в движение. Максудова в штабе нет.

«Кто?» – в сотый раз спрашивал себя Шрайбер.

И артиллеристов, и автоматчиков, и наблюдателя, и повариху он знал в лицо с самого ноября. Дивизионных разведчиков, налетавших на «передок» с телефонистом с двумя – основной и резервной – катушками, видел неоднократно. Совсем мальчишки.

Оставался старик. Он появился три дня назад, кашляющий, седобородый, согбенный, осторожный в движениях, словно замирающих на пути к цели. Кружку воды, окурок, поданные ему, брал почтительно, как из рук высших существ. Часто, не боясь обстрелов, как и Шрайбер, сидел на дневной стороне, прижавшись к стене, щурясь в немеркнущий солнечный ореол над сражающимся городом.

Шрайбер представил себе, как тщательно гримировался Максудов, как разучивал старческие движения. Старик исчезал и днем, изредка не выходил к костру ночами… значит, именно этой рукой сжимались скрежещущие клещи рубежа, направлялись бренчащие не затянутыми «в ремень» «пэпээсками» роты.

…Они вышли из подвала на свет, лейтенант и старик, потоптались на пятачке вокруг поросшей инеем дыры подъезда, закурили. Старик немедленно закашлялся. Может, он и есть русский бог, подумалось Шрайберу, и если убить Максудова, то вся эта грузная медвежатина, еще блюдущая себя банями и кострами, сама разбежится кто куда?

Дед Мороз. Вот на кого он похож. Дед Мороз. Только в стеганом ватнике, без праздничного тулупа. Но кто знает, в чем ходит Дед Мороз у себя в усадьбе? Наверняка в обрезанных валенках и смолит уж точно не сигареты, а вонючую махорку, собирая ее в газету заскорузлой ладонью.

Лейтенант склонился над ним, выслушал негромкое указание и… протянул руку к ушанке. Старик ударил его по руке: русские знали, что по району работает снайпер. Оглянулись.

Шрайбер увидел, как уходит откозырявший.

Они остались вдвоем. Тот, на пятачке, и он, на пятом этаже, на стылой лестнице.

Стекло блеснуло в луче.

Старик стремительно выпрямился, нащупывая кобуру…

Поздно.

Разбрызгивая воздух, калиброванная капля высадила ему мозг, обдав снег алым веером брызг. В трескучем молчании оборванных проводов упал треух, развились по ветру седые космы.

Шрайбер выпрямился и передернул затвор. Снизу, между ног, полоснуло очередью. И снова – поздно.

Русские ворвались в подъезд неопрятной гурьбой, когда Герр Ночной Сыч, прижимая к груди винтовку, спрыгнул на крышу дровяного сарая и исчез в погребе. Проскользнув меж каких-то бочек, пахнущих скисшей капустой, пробежав по заранее измельченным прикладом битым банкам, он выбрался сквозь дыру в заборе и обежал завод с юга.

Максудов был мертв. Оставалось дождаться ночи и уходить.

Костер запылал к сумеркам. Неслышно, с посвистом поземки по надутым холмикам, выехала полуторка. Шофер подергал ручку стартера, забросил ее в кузов, и в прицел Шрайбер увидел, как рядом с ним садится давешний мальчишка, прыгавший через ямы, генерал-карлик, ушедший от его, Шрайбера, пули, сохранивший и свою жизнь, и жизнь своих подданных… на сколько придется.

Авось – грохотом отдалось над Сталинградом.

«A vos!» – застонал барон.

Русский бог был жив. А он, ждавший встречи в степи, промахнулся, опоздал, опозорился, поддался, разминулся с самим собой.

Полковник Шрайбер провел онемевшей рукой по тщательно выбритой щеке, одернул снежную куртку в черно-коричневых зигзагах и вышел к костру, где вполголоса пели частушки и играла гармонь.

Скрежет небес

С высоты трех километров поверхность казалась распрямляющимися складками исполинского лица. Там, куда ложилась тень Небесной Цитадели, бледнели руины, затканные старыми блеклыми сетями, зеленые от скользкого моха воронки, похожие на жалобные глазницы.

– Ресурсы подошли к концу, – сказал Эстит. – Креаторы больше не могут плодить, гравиты выбились из последних сил. Мы можем рухнуть от любой бури. Найди нам будущее. Спустись к арахнофагу и попроси совета.

– Я исполню завет, – ответил Синтат.

Его одели в зубчатый кокон и поставили на платформу. Эстит нажал сброс и отвернулся.

Синтат петлял по равнине, избегая ржавых ущелий вдалеке. Днем пауки зарывались в грунт, и он боялся, что наступит на лежку. Обнадеживало то, что в последний год Луны людей на поверхности стало так мало, что арахны начали пожирать друг друга. Если бы он попался, паук сделал бы все, чтобы собратья не почуяли добычи. Синтата бы ели под землей.