Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки - Яшар Кемаль

Старик умолк и опять понурился.

— Так идем же к нам, дядя Дурсун, — предложил Хасан. — Мама сварит тебе кофе, если пожелаешь, и накормит.

— Идем, — просто сказал Дурсун.

Он попытался приподняться, но силы изменили ему, Хасану пришлось поднять его.

Они медленно брели по деревне, и люди смотрели на них с холодным равнодушием. Лишь кое-кто посылал им вслед проклятья.

Эсме была от души рада приходу Дурсуна. Был полдень, и она спросила, не хочет ли он отобедать. Дурсун отказался, но Эсме все-таки расстелила скатерть под навесом возле колодца, в тени старой плакучей ивы.

Дурсун, приподняв брови пальцами, не сводил глаз с Эсме.

— Слава богу, слава богу, слава богу, слава богу, дожил я до счастливого дня, — приговаривал старец. — Васупханаллах! Васупханаллах!

Обедали они долго. Беззубый Дурсун с трудом пережевывал еду. Случалось, он, не сводя восторженного взгляда с Эсме, и вовсе забывал положить кусок в рот. До самого заката оставался старик в доме Эсме, а как только солнце село, попросил Хасана проводить его домой. Мальчик повел его, придерживая под руку. По пути оба молчали.

Ночью Хасану приснился странный сон. Он увидел отца посреди тростникового болота. Отец силился выкарабкаться, но у него ничего не получалось. Вдруг он превратился в змею, которая судорожно извивалась, пытаясь выбраться из трясины. Но чем больше она старалась, тем глубже ее затягивало. На глазах Хасана отец превращался то в ящерицу, то в лягушку, и всякий раз его поглощала трясина. Из ежевичных зарослей вылетела лупоглазая сова, мокрая, взъерошенная. Она села на кочку и обернулась покойником в белом саване, заляпанном грязью. И опять сова со слипшимися от тины перьями пучила огромные желтые глазищи.

Хасан проснулся до восхода, взял ружье. Мать еще спала, ее волосы разметались по подушке. В тугих черных косичках поблескивали золотые, серебряные, коралловые украшения. Как же она была хороша! Гораздо красивее, чем говорил Дурсун. Сын, затаив дыхание, долго стоял над ней, любуясь дивной ее красотой.

Уже несколько дней, как он втайне от матери собирал узелок с провизией. У него также было припрятано немного денег, он их держал за пазухой.

Хасан надел самую свою красивую одежду, прихватил ружье и тихонько, чтобы не потревожить сон матери, спустился вниз. В конюшне было еще темно. Он отыскал на ощупь своего коня, вывел во двор, оседлал. У ворот на миг остановился, поднял глаза на окно комнаты, где спала мать, и тронул поводья. Поначалу ехал шагом, держа путь на восток, в сторону Козана, потом пустил коня вскачь. В полдень спешился, привязал коня под деревом у харчевни. Ковровая сума с едой болталась у него за плечом. Хасан сел за стол, достал из сумы тонкую круглую лепешку — юфку. К нему подошел курд — хозяин харчевни.

— Что прикажете, ага?

Хасану уже доводилось бывать в этой харчевне.

— Принеси тарелку, — попросил он.

— Как угодно, — ответил хозяин. У него были длинные, с острыми кончиками усы. Помолчав мгновенье, курд сказал:

— У нас есть очень вкусные сладости, ага. Не угодно ли отведать?

Хасан улыбнулся:

— Принеси, — и добавил: — Я ведь знаю тебя.

Вскоре хозяин вернулся и поставил перед Хасаном блюдо со сластями.

— Откуда ты меня знаешь? — спросил он.

— Тебя зовут Сюло, ты владелец этой харчевни. Разве не так?

— Верно. А ты кто такой будешь?

— Сын покойного Халиля… того, что застрелил Аббас.

— A-а, знаю-знаю, — отвечал курд. — Тебя, кажется, Хасаном зовут. Теперь припоминаю. А как матушка твоя поживает? Слышал, что дядья хотят убить ее, а ты не позволяешь. Твой отец был настоящий йигит, Хасан. Я не знал, что его сын уже такой взрослый, настоящий мужчина. Болтают, будто мать твоя повинна в смерти отца. Не верь этому, сынок. Выдумки это. Когда женщина красива, на нее вечно возводят напраслину. Твоя мать из достойной семьи. Такая женщина не может совершить ничего подлого. Послушай меня, сынок: не убивай свою мать. Тому, кто поднял руку на собственную мать, не видать покоя до конца своих дней. Так-то, Хасан-ага. И после смерти не видать ему покоя, не миновать кары тех ангелов, что находятся в аду. Слушай меня внимательно. Я не просто знал твоего отца — любил его как родного. Твой отец был лучшим моим другом. Эх, сколько раз, бывало, мы с ним сходились в застолье или в карточной игре, а сколько раз сиживали вдвоем в барах Аданы. И не счесть! Твой отец был настоящим орлом. Не попадись на его пути такая отчаянная голова, как Аббас, жить бы ему до ста лет, во всей нашей огромной Чукурове ни одна душа не осмелилась бы пальцем тронуть Халиля, тем более стрелять в него. Слушай меня, мальчик мой, сын моего лучшего друга, не убивай мать. Я знаю твоих дядей и знаю, что они склоняют тебя к убийству. А знаешь почему? Потому что до смерти боятся братьев твоей матери. Если бы не это, давно бы сами порешили ее. Ведь для них пристрелить человека, тем более женщину, — раз плюнуть. Но они трусы, твои дядья. Да что и говорить — твои дяди с материнской стороны люди богатые, сильные, ни перед чем не остановятся, если заденут честь их рода. Реки крови прольют. Если убьют их сестру, придут и всех перережут, весь род Халиля отправят на тот свет. Ну а если ты собственными руками порешишь мать, тебе они ничего не сделают. Ты ведь тоже их крови.

Все время, пока говорил курд, Хасан торопливо глотал еду.

— Так, значит, братья моей матери не станут мне мстить? — встревоженно перебил он курда.

— Не станут, не станут. Но ты все-таки не убивай ее. Разве ты не знаешь, что убийцы матери обречены на всю жизнь носить огненную рубашку с железными шипами? До последнего своего дня носят они раскаленную рубашку, и шипы вонзаются им в тело. Как бы тебя ни уговаривали, как бы ни принуждали, не поддавайся, сынок. Заклинаю тебя.

Хасан осмелел.

— А где живут мамины братья? — спросил он. — Не посоветуете ли мне, как их найти?

— Не знаю, — отвечал курд. — Не знаю. Твой отец когда-то рассказывал мне, да я запамятовал. Помню только, что когда отец похитил ее, они долго его преследовали. Не заступись тогда все почтенные беи Чукуровы, растерзали бы Халиля. Боже тебя упаси от убийства матери. Всякое может быть, они и с тобой могут поквитаться.

Хасан достал из расшитого бисером шелкового кошеля пятидесятилировую бумажку и протянул ее курду. Тот взял деньги, побежал к кассе и вернулся со сдачей. Хасан встал.

— Будь здоров, Сюло, — сказал он. — Я ухожу.

Курд проводил его до двери. На пороге придержал за руку, горячо задышал в ухо:

— Ни на какие уговоры не поддавайся. Не бери смертный грех на душу.

Хасан вскочил в седло. Он не знал, куда направить коня, и некоторое время сидел в задумчивости. Курд не сводил с него глаз, это смущало Хасана, он ударил коня по боку и погнал прочь от харчевни. Выехав из касаба, около реки придержал коня, задумался. Он не знал названия деревни, откуда родом была мать и где, должно быть, жили ее братья. Может быть, у нее вовсе нет никакой родни, курд все наврал, чтобы запугать его? Если нет у матери родственников, то куда же она пыталась тогда бежать? Есть, есть, конечно же, есть: и отец, и братья, и семья, и родной дом. Только как их найти? Может быть, они за этими горами?

Хасану показалось, что он сходит с ума, голова у него закружилась. Он опять стегнул коня и уже решительно направился по дороге, которая вела в горы.

Вскоре он свернул на лесную тропинку. Голубые сосны тянулись к небу. Запах хвои насыщал воздух. Над склоном холма вздымался тяжелый столб дыма. Он медленно раскачивался и временами свивался в спираль.

Конь Хасана с трудом преодолевал крутой подъем. С вершины холма, за деревьями, открылась уютная долина с селением, с высоким минаретом. Густая дымная завеса мешала разглядеть дома. Пропел петух, зашлись лаем собаки, послышался вялый перезвон бубенчиков на шеях коров, коз, баранов. По вечерам бубенчики звучат тяжело, утомленно. Хасан натянул поводья, ему почему-то вдруг стало страшно. Он приподнялся в стременах и прислушался. Плакали дети. Стоя на пригорке, что-то кричал кому-то старик.

Хасан неподвижно сидел на лошади. Перед его мысленным взором возникла бабушка, и в душу вошли радость, покой и уверенность. Отчего вдруг стало так легко на сердце? Он не знал даже названия раскинувшегося перед ним селения, не знал ни единого человека оттуда. Конь сам привел его в долину, окруженную высокими, до облаков, меловыми скалами.

Хасан отпустил поводья. Он начал догадываться о причине охватившей его радости. Пусть конь сам отведет его к воротам, которые выберет. Он, Хасан, попросится в гости. Что ему ответят, если он скажет, что он божий странник? Не откажут же в гостеприимстве. Что, если он скажет, что едет к материнской родне? А вдруг это курдское селение? Вдруг живут здесь курды-шииты[12]? О, значит, это храбрые, смелые люди. А может быть, они бедные фарсаки[13]? Может, это выходцы из Козана? Кто б они ни были, ему не откажут в гостеприимстве.