Павло Загребельный - Михаил Загребельный

В молодости отец мечтал стать ученым. Он возглавлял студенческое научное общество, а будущий академик РАН Трубачев был его заместителем. Однажды, когда Загребельный решил взять в библиотеке «Академию» Платона, от него потребовали разрешения проректора. Издание 1913 года оказалось с неразрезанными страницами. В романе «Бесследный Лукас. Роман из четырех сообщений и не без фантастики» героиня пишет Лукасу из Самарканда, города, где, как семнадцатилетний красноармеец в «Юлии…» в первый год войны, познала древние письмена любви, счастья и жизни: «Возможно, и тебе было суждено стать великим ученым: ведь в тебе кровь Востока».

Если бы меня спросили, какой ответ можно было ожидать от Павла Загребельного на вечные вопросы: «В чем смысл жизни? Что такое счастье?», то как один из возможных допущу такой: «Чтение». Тем отраднее было Загребельному уединиться в собственном Миллесгордене в последние 25 лет жизни. Писатель Владимир Базилевский оставил словесный портрет Загребельного: «Высокий человек в очках с раскрытой книгой в руках».

В начале 1960-х в Югославии отец овладел сербскохорватским. Читал на польском, чешском, английском. Шекспира – на староанглийском, в тяжеленном однотомном полном собрании его сочинений. Постоянно интересовался новинками российского издательского рынка. В 1990-х ему их привозил из Москвы Виталий Коротич. Знакомство с Александром Красовицким состоялось на библиофильском грунте. В конце 1990-х отца пригласил президент Кучма на совещание о судьбе книги на Украине. Узнав, что рядом сидит издатель, Загребельный спросил Красовицкого, как найти дефицитный в Киеве 4-томник Гюнтера Грасса. Ветеран Красной армии хотел почитать ветерана вермахта.

«С возрастом к любимым писателям отношение изменяется. Это можно утверждать со всей ответственностью, имея читательский стаж свыше полстолетия, – делится Загребельный. – Но есть привязанности на всю жизнь. Шевченко вошел в мое сознание где-то в пять лет и остался там навсегда. Рядом с ним стал Пушкин, затем были открыты Гоголь, Коцюбинский и Горький, позже – Чехов и Тургенев.

После войны – Фолкнер и Томас Манн. Но все же из прозаиков для меня самые высокие имена: Толстой, Достоевский, Сервантес. Перед ними останавливаешься, как у подножия недоступных горных хребтов с сияющими вершинами. Подражать – бессмысленно, учиться – трудно, вдохновляться – можно всегда».

Томаса Манна отец читал на русском и немецком: «У него есть такое высказывание: «Тому, кто заинтересован в значимости собственного повествования, полезно пребывать в контакте с высокой эпикой, словно набирая у нее сил».

Для меня «контакт с высокой эпикой» – чтение наших летописей, сочинений средневековых хронистов и даже античных авторов («Анабасис» Ксенофонта лежит у меня всегда под рукой, и я не ленюсь заглядывать в него). Вот где великая школа писания для всех нас! Непревзойденное умение выбирать самое главное среди суеты повседневности в летописи Нестора. Чеканность латинской фразы в «Галльской войне» Цезаря и внезапная ее изысканность и даже украшенность у Титмара Мерзебургского. Вулканическая энергия «Жития протопопа Аввакума» и загадочной «Истории Русов». Веселые побасенки по-славянски хитрого Кадлубека».

Загребельный вырос в селе Солошино за столами из вербы и сосны, их скребли и мыли ежедневно, накрывали скатертями только по большим праздникам, за столами, где главное внимание обращали на то, что есть, не как есть, где господствовали простота и непринужденность. Эта природная простота выручала позже его везде, где бы он ни был, она подсказывала ему, как себя вести.

Семнадцатилетним, в Иране он будет гостем старосты кишлака, кедхода. Вся сельская власть: гизир, мираб, коруючи, кешикчи придут и усядутся вокруг огромного металлического блюда. На блюде – гора баранины, которая напоминает египетскую пирамиду в миниатюре. Пирамида окружена крутым валом риса, смешанного с морковью и душистым шафраном. По бокам – вареные бараньи головы, уложенные таким образом, что их уши, коричневые и сморщенные, свисают над рисом. Слуга приносит кедходу котелок с кипящим бараньим салом, староста поливает баранину и рис. После нескольких приглашений гости, засучив рукава халатов, запускают руки в горячее, жирное месиво. Гость, который хорошо ест, уважает хозяина дома.

А двадцатилетним в Европе, по Томасу Манну, – маленькой смекалистой провинции огромной Азии, он сядет в освобожденном Кельне за трапезу с богемским хрусталем, тарелками из мейсеновского фарфора, серебряными приборами. Английский майор будет приглашать советского лейтенанта на традиционный чай, а еще он посидит за одним столом с Конрадом Аденауэром.

В 2008 году Загребельный с сожалением пишет Владимиру Базилевскому: «Пока цивилизованными нациями руководили, приведя их к расцвету, Рузвельты, де Голли, Аденауэры, нами правили чабаны» (это он имеет в виду майдан из стихотоворения Тычины. – Авт.).

К моей маме в день рождения отца 25 августа 2010 года, пришли Владимир Яворивский и Михаил Слабошпицкий. Я безуспешно попытался завязать с ними беседу о том, что литературные дискуссии на Украине (по Игорю Бондар-Терещенко) превратились в «літературне краєзнавство, утикане жовто-блакитним пір'ям». Я не открывал Америку. Последние годы жизни Павло Загребельный читал не украинские, а российские профессиональные издания: «Новое литературное обозрение», приложение «Экслибрис» к «Независимой газете».

«Буквально чуть что – и расплата.И сразу вокруг командиры.Имейте же совесть, ребята.Имейте ее во все дыры», —

возможно, так бы редактор «Экслибриса» поэт Евгений Лесин отозвался о нижеследующем.

«Літературі, як виду мистецтв, дозволено все. І змалювання «дна», як, для прикладу, в Олеся Ульяненка, у Павла Вольвача… Література може все. А хто що використовує, те вже характеризує конкретного митця. Скажімо, у нашого патріарха Павла Загребельного останні романи на кшталт «Брухту» мають усе. Є адюльтер і таке інше. Якщо навіть у Загребельного це все є… Він зображає ту категорію компартійних «женщин», у яких справді це було. Слава Богу, що зараз нема ніякого цензора в білих рукавичках, який пильно дбає, щоб до читача не прослизнув якийсь матюк, чи щось інше. Просто зараз кожен у міру своєї розбещеності, своєї культури чи в міру своїх поглядів сам собі виставляє цю межу. І це нормально, – расставляет литакценты в октябре 2006 года в «ЛУ» шеф СПУ Яворивский перед писательским съездом, где его переизберут. – Мені, скажімо, як письменникові перевантаження ненормативною лексикою чуже. Але, з другого боку, я не є пуританином. Просто дуже часто хлопці цим зловживають, думаючи: «Ось мені можна». Мабуть, ми живемо у такий собі перехідний період, він з часом мине, і все унормується».