Сердце дыбом - Борис Виан

Хватит, хватит, думал он. Природа вечно молода и прекрасна, хотя год уже на исходе. Октямбрь — мой любимый месяц здесь, у моря, месяц полной зрелости и густых ароматов, месяц жестких почерневших листьев, медно-красных витых корней, медленных облаков на небосклоне, желтой, цвета старого меда, соломы. Вокруг так хорошо, так хороша теплая, мягкая, бурая земля, и к чему понапрасну беспокоиться — все очень скоро как-нибудь само утрясется. Господи, до чего же длинная эта дорога!

Стая со скрипом улетавших на юг диких джазворонков привлекла его взгляд через посредство слуха. В их пении прослеживалась любопытная упорядоченность: передние птицы задавали мелодию, средние держали тонику, остальные же, разбившись на две равные группы, тянули доминанту и субдоминанту; отдельные особи отваживались даже на изощренные обращения и уменьшения. Звучали дружные аккорды, но в синкопированном ритме.

О джазворонки, думал Жакмор, кому ведомы ваши нравы? Кто их изучит и опишет?! Толстенный том заняло бы это описание — том, отпечатанный на мелованной бумаге, с цветными офортами, вышедшими из-под плодовитого резца лучших художников-анималистов. Эх, джазворонки, джазворонки, отчего же никто не возьмется исследовать вашу жизнь? Однако, если кто-нибудь поймает да и оставит у себя такую птицу — иссиня-черную, с кроваво-красной грудкой, лунно-прозрачными глазами и мышиным голоском, — увы!.. она умрет. От легчайшего прикосновения к невесомому оперению, от тяжелого взгляда или дерзкого смеха, от того, что день все никак не кончается, или оттого, что слишком рано смеркается, — от малейшей причины джазворонок подвержен кончине! У этих хрупких, нежных птичек внутри вместо банальных потрохов одно лишь трепетное сердце.

Возможно, другие, думал Жакмор, видят джазворонков не так, как я; возможно, я сам вижу их не так, как говорю, ясно одно: даже если их вовсе не видеть, все же надо делать вид. Впрочем, смешно игнорировать очевидное.

Ясно и то, что дороги я уже почти совсем не вижу. Потому что знаю ее наизусть. А между тем считается, что нам всего милее то, что более всего знакомо. Или это ко мне не относится? Или, может, у меня так знакомые вещи стираются, позволяя видеть на освободившемся месте нечто иное. В таком случае следовало бы сказать: нам всего милее то, что становится настолько безразличным, чтобы на его месте различалось нечто иное. Не знаю, правомерно ли здесь множественное число. Вернее было бы в единственном: мне, мне всего милее то… (см. выше).

Хо-хо, восхитился про себя Жакмор, надо же, какая глубина и тонкость мысли! Кто б мог подумать, а?.. Нет, кто бы только мог подумать! Впрочем, это умозаключение свидетельствует о гипертрофированном здравом смысле. А здравый смысл есть высшая поэзия.

Джазворонки меж тем метались туда и обратно, закладывая неожиданные виражи и вычерчивая в небе изящные фигуры; и если бы сетчатка глаза обладала свойством удерживать на своей поверхности зрительные образы в течение более или менее длительного времени, то среди этих фигур можно было бы заметить трилистник Паскаля и множество других криволинейных штучек, в том числе символический замкнутый контур, в просторечье именуемый сердечком.

Жакмор все смотрел и смотрел на птиц. Они поднимались все выше, закладывая витки широкой спирали, пока птичьи тела не превратились в простые черные точки, которые выстраивались в причудливые фигуры, подчиняясь общему импульсу. Когда стая пролетала мимо солнца, ослепленный Жакмор щурился.

Вдруг он заметил еще трех птиц, размером побольше, стремительно летящих со стороны моря, так что трудно было понять, к какому виду они относятся. Он приставил к глазам ладонь, пытаясь получше рассмотреть их. Но летучие создания уже промелькнули и исчезли. Немного погодя он увидел их снова: с той же ошеломляющей скоростью и словно связанные единой нитью, они взмыли вверх из-за дальних скал, описав размашистую дугу. Крылья их двигались так быстро, что делались невидимыми, словно три одинаковых, вытянутых снаряда перечеркнули небо.

Троица нагоняла изменчивую стаю джазворонков. Жакмор, остановившись, следил за ними. Неясное волнение заставило сильнее забиться его сердце. Причину он не понимал и сам: был ли то восторг перед неопознанными быстрокрылыми птицами, или страх, не нападут ли они на джазворонков, или удивительное впечатление, которое производила безукоризненная синхронность их движений.

Они неслись словно вдоль крутого склона, так что дух захватывало при одном только взгляде на них. Даже ласточки не угнались бы за ними, подумал Жакмор. К тому же эти пернатые были довольно крупными. Поскольку Жакмор не мог определить расстояние, на котором увидел их в первый раз, то не мог даже приблизительно представить себе их величину, однако они выделялись на небе куда более отчетливо, чем джазворонки, что превратились в еле различимые взглядом маковые зернышки, рассыпанные на сером бархате небосклона.

28 октямбря

Дни укорачиваются, думала Клемантина. Дни укорачиваются, и, значит, скоро зима и весна. Эта пора чревата множеством опасностей, новых опасностей, о которых с ужасом думаешь еще летом, но которые вырисовываются во всех деталях лишь теперь, когда укорачиваются дни, и облетают листья, и земля начинает пахнуть мокрой псиной. Нояврь, месяц затяжных холодных дождей. Такой дождь способен наделать бед: он может размыть колеи, залить поля, распалить воронье. А может залиться за ворот Ситроену, и он схватит двустороннее воспаление легких, и будет кашлять и харкать кровью, и заботливая мать склонится над изголовьем больного, с тоской и болью глядя на бледное, осунувшееся личико, а двое других, оставшись без присмотра, выбегут на улицу без галош, тоже простудятся и заболеют заразными болезнями, причем разными, так что всех троих придется держать порознь и ухаживать за каждым в отдельности, и она сотрет и стопчет все ноги, перебегая из одной комнаты в другую, но даже на кровоточащих культяпках, оставляющих красные пузыри на холодных плитках пола, она будет сновать от кровати к кровати, разнося больным детям подносы с едой и лекарства; но микробы из трех отдельных комнат перемешаются в воздухе, три вида соединятся вместе и образуют гигантский гибрид, жуткий макроб, видимый невооруженным глазом и вызывающий нарывы, огромные нарывы на суставах несчастных малюток, нарывы лопаются, и лавина микробов устремляется наружу, — вот, вот что может натворить промозглый октямбрьский дождь вкупе с нояврьским ветром, — ах да, еще и ветер! Правда, теперь он не может ломать ветки деревьев и швырять их на невинные головки, но вдруг в отместку примется яростно хлестать море, и пенистые волны нахлынут на скалы, и будут разбиваться в мелкие брызги, а в одной из капель окажется крошечный рачок. А тут Жоэль придет посмотреть на волны (ничего опасного — легкие буруны!), и рачок попадет ему в глаз. Жоэль начнет тереть глаз рукавом, ракушка не застрянет — вошла и вышла, — останется только совсем незаметная царапинка, но она начнет разрастаться, и вот — о Боже! — глаз у Ноэля станет мутным, затянется белой пленкой, как у стариков, долго смотревших на огонь, а другой глаз, пораженный скрытой болезнью, тоже померкнет и закатится, и бедный мальчик — Боже, Боже! — останется слепым… А брызги все летят, летят на скалы, и берег покрывает целый слой влажной пены, земля размокнет, пропитается водой, как сахар-рафинад, и, точно этот самый сахар, растает, расползется, потечет, а тут Ноэль и Сироен — о Боже правый! — грязевой поток, как холодная лава, захватит их, собьет их с ног, минуту легкие детские тела продержатся на поверхности вязкой черной массы, а потом их засосет вглубь, земля забьет им рты — кричите, да кричите же, чтобы кто-нибудь услышал и пришел на помощь!..

Дикий крик Клемантины разнесся по дому. Но никто не ответил на него, никто не отозвался, пока она, задыхаясь, бежала по лестнице, рыдала, отчаянно звала детей. В парке тоже никого. Пасмурно, тихо, только далекий ропот волн. Замирая от страха, она добежала до обрыва. Потом подумала, что дети, может быть, спят, повернула обратно к дому, но на полпути ей пришла в голову новая догадка, и она свернула к колодцу — проверить, не сдвинута ли крышка. Наконец, выбившись из сил, шатаясь, добралась до крыльца, поднялась по лестнице, обыскала все комнаты, весь дом от погреба до чердака. И не переставая звала детей охрипшим от волнения голосом. Вдруг ее осенило: она бросилась к воротам. Они оказались открытыми. Клемантина выбежала на дорогу и почти тут же увидела возвращавшегося из деревни Жакмора. Он шел медленно, задрав голову и наблюдая за птицами.

Клемантина схватила его за рукав:

— Где они? Где они?

Жакмор вздрогнул от неожиданности.

— Кто? — спросил он, с трудом переводя взгляд на Клемантину. Он так долго смотрел в светлую высь, что перед глазами все плыло.