Логика бреда - Вадим Руднев

В чем вообще сила бреда, сила психоза? В раскрытии, обнажении бессознательного и в бескомпромиссности фигуры шизофреника, или шизика, как его называли Делёз и Гваттари. Шизик Витгенштейн был бескомпромиссно честен, он всю жизнь прожил в режиме «дня без вранья» (так называется рассказ Виктории Токаревой). Почему же здоровые люди так часто врут? Должно быть, это обратная интеллектуальной априорной категории согласованного бреда. Разберемся в этом подробнее.

Если принять перформативную гипотезу, то ложь – такая же иллюзия, как и истина. («Я говорю тебе, чтобы ты знал: я Наполеон».) Содержание пропозициональной установки лишено значения истинности. Но психологически это не так. Никто не поверит человеку, что он Наполеон (бред величия), что он разговаривает с Богом (бред воздействия), что его преследуют инопланетяне (бред преследования) или что все вокруг обращают на него внимание (бред отношения). Между тем именно шизофреники в состоянии подлинного бреда всегда говорят правду. Одного мегаломана, как рассказывает Рональд Лэйнг в книге «Расколотое Я», проверили на детекторе лжи. Он сказал: «Я не Наполеон». Детектор лжи зафиксировал, что он лжет. Другое дело, что согласованный бред, т. е. обыденный дискурс, научный, религиозный и, конечно, художественный – это сплошная ложь. Гурджиев говорил, что человек всегда лжет потому, что не может знать правды, а его ученик П. Д. Успенский писал, что психология – это наука, изучающая ложь.

С точки зрения новой модели реальности правды и лжи не существует. Они имеют только сюжетообразующую функцию. Есть такой анекдот: «Вы знаете, я сегодня ехал на пятом номере по Мясницкой и вижу – по улице идет… кто бы думали? Бетховен!» – «Врите больше, пятый номер по Мясницкой не ходит».

В нарративной онтологии важно не то, сказал человек правду или ложь, а то, что будет дальше. Как любил повторять Лакан, означающее отсылает не к означаемому, а к другим означающим. Допустим, муж приходит поздно домой и на законный вопрос жены, почему он пришел так поздно, отвечает, что засиделся на работе, в то время как на самом деле он был у любовницы. Он сказал ложь, и, возможно, они оба понимают это. Но в обычаях согласованного бреда – закрывать на ложь глаза. Поэтому жена может сказать ему: «Ты, наверно, очень устал, иди скорее ужинать!» Правда колет глаза – она разрушает согласованный бред. А если муж на вопрос жены, где он был, скажет, что он был у любовницы и спал с ней, а жена ему на это скажет: «Ты знаешь, я тебе тоже изменяю»? Тогда это будет секундарный выход из согласованного бреда и возможность перехода в бред подлинный, энтропийный хаос «истины».

«Я тебе тоже изменяю». Но человек ничего не может изменить по своей воле. Это очень хорошо показано в фильме Стенли Кубрика «С широко закрытыми глазами». Жена в состоянии, близком к подлинному бреду (они в этот момент курили травку), рассказала мужу, что хотела изменить ему с красивым морским офицером. Это произвело на мужа такое сильное впечатление, что он в отместку решил изменить жене с проституткой, но не смог.

Человек не может изменить свою судьбу по своей воле. У Кирилла Серебренникова есть фильм «Измена». Муж женщины-кардиолога изменяет ей с женой ее будущего любовника (которому она это говорит, когда тот приходит к ней на прием). Происходит следующий диалог кардиолога и будущего любовника, лежащего на кушетке: «Жалобы есть? – Нет. – У меня сердце болит. – Почему? – Муж изменяет. – Сочувствую. – Он изменяет мне с вашей женой». Что происходит дальше? Жена будущего любовника, которая спит с мужем женщины-кардиолога (будущей любовницы своего будущего любовника), и ее будущий любовник наблюдают, как жена будущего любовника и муж женщины-кардиолога (будущей любовницы ее будущего любовника) занимаются любовью голыми на балконе, падают и разбиваются насмерть. После этого оказывается, что у женщины-кардиолога и ее (теперь уже не будущего) любовника был еще один муж и, соответственно, у ее любовника была еще одна жена в прошлом. Кончается все очень плохо. Важно не то, что кто-то изменил кому-то, а то, что происходит дальше благодаря этому. Психологически врать легче и даже порой правильнее. Или вообще ничего не говорить, как у Александра Галича:

У лошади был грудная жаба,Но лошадь, как известно, не овца.И лошадь на парады выезжала,И маршалу об этом ни словца.

А маршал бедный мучился от рака,Но тоже на парады выезжал.Он мучился от рака, и однакоОн лошади об этом не сказал.

Говорить правду в условиях согласованного бреда нелепо. Вспомним нелепое поведение Пьера Безухова, не обученного правилам согласованного бреда на вечере Анны Павловны Шерер в первой главе «Войны и мира», когда он на полном серьезе попытался вступить в дискуссию со светским лгунами, и сравним его поведение с поведением князя Василия Курагина, который полностью владел искусством светского вранья:

– Как можно быть здоровой… когда нравственно страдаешь? Разве можно, имея чувство, оставаться спокойною в наше время? – сказала Анна Павловна. – Вы весь вечер у меня, надеюсь?

– А праздник английского посланника? Нынче середа. Мне надо показаться там, – сказал князь. – Дочь заедет за мной и повезет меня.

– Я думала, что нынешний праздник отменен, Je vous avoue que toutes ces fêtes et tous ces feux d’artifice commencent à devenir insipides.

– Ежели бы знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, – сказал князь по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и не хотел, чтобы верили.

Можно сказать, что в мире согласованного бреда иллюзия лжи гораздо более фундаментальна, чем иллюзия истины. Но почему?

Потому что нарративная онтология строится по законам художественного дискурса.

Глава седьмая. Психозы, неврозы и согласованный бред

Он [Фрейд] сказал <…> примерно следующее: нечто такое, что было отвергнуто изнутри, появляется вновь, но уже вовне. Но может оказаться так, что нечто первичное в бытии субъекта не проходит символизации и тем самым оказывается не вытеснено, а отвергнуто.

До сих пор в нашей книге мы рассматривали только психозы и противопоставляли им «норму», слово, которое мы брали в кавычки, поскольку относились к ней с некоторым пренебрежением как к чему-то сомнительному, чего, возможно и не существует вовсе.

На самом деле подлинной нормы и не существует. «Нормальный человек… – это просто благополучный психоз, психоз, хорошо приведенный в гармоническое соответствие с опытом»[47]. Мы обращаемся к неврозам, которые и есть эта «норма». С одной лишь важной оговоркой: есть острые неврозы, а есть «неврозы характера», т. е. хронические неврозы, растянувшиеся на всю жизнь. Они и есть «норма». Диалектику такой нормы мы подробно проанализировали в главе «Нормальная жизнь» нашей книги «Диалог с безумием», к которой мы и отсылаем читателя[48].

Механизм образования острых неврозов и психозов во многом противоположный, что можно видеть из приведенной выше в качестве эпиграфа к этой главе цитаты из Лакана. В обоих случаях имеет место соотношение внутреннего и внешнего. Но при неврозе внешние впечатления переносятся внутрь из реальности (инроецируются), затем они вытесняются в бессознательное и оттуда при помощи механизма «возвращения вытесненного» (важнейший термин Фрейда) отправляются обратно вовне в виде невротического симптома. При психозах происходит обратное: некие внутренние невыносимые психические содержания проецируются вовне в виде бреда и галлюцинаций, «странных объектов» Биона[49]. Чрезвычайно важно, как подчеркивает Лакан, что при психозах психические констелляции не вытесняются, а отвергаются, то есть превращаются в асемиотическое Реальное. Совсем иное происходит при острых неврозах. Невротические симптомы семиотичны. При истерии процесс семиозиса переходит на собственное тело субъекта. У истеричного отнимаются руки и ноги, он не может говорить. У него какие-то парезы, онемения членов или, наоборот, истошный крик и плач. И все это имеет определенное значение: «Обратите на меня внимание», «Помогите мне». Об этом писал Томас Сас[50]. Или при истерической конверсии невралгия лицевого нерва становится индексальным метонимическим знаком ранее полученной пощечины.

Таким образом, искажение семиозиса происходит по двум направлениям. Первое – это перенесение его на собственное тело, второе – иконизация, вернее, индексация знаков. При обсессивно-компульсивном неврозе предметы деиконизируются – конвенциализируются или индексируются. В чем особенность мышления обсессивно-компульсивного человека? В том, что он все время видит во всем знаки: благоприятные или неблагоприятные. Мир полон примет. Полное ведро или пустое – это значит: можно идти или нельзя. Семиотика обсессивно-компульсивной личности носит деонтический характер, существует в режиме «можно», «нельзя» или «должно», в то время как истерическая семиотика существует в аксиологическом режиме «хорошо», «плохо», «безразлично». Семиотика обсессивно-компульсивного сознания имеет много вещей, но мало значений. В сущности, все сводится к двум значениям: «благоприятно» и «неблагоприятно». Оба типа неврозов связаны с избеганием осуществления желания, но обсессивно-компульсивный это делает напрямую, путем механизма защиты изоляции аффекта (как установил Фрейд в работе «Торможение, симптом и страх»), в то время как истерический механизм защиты – вытеснение – работает в режиме наращивания аффекта. При этом обсессивный изолирует из вещи в событие (пустое ведро – никуда не пойду), а истерик вытесняет из события в вещь (дали по лицу – невралгия лицевого нерва). При этом характерно, что событие обсессивно-компульсивного – это минус-событие, а вещь истерика – это квази-вещь. В этом их родство и противоположность депрессивной антисемиотике, где редуцируются как вещи, так и события.