Марчук Год демонов - Неизвестно

— Передайте, пожалуйста, доктору эти цветы.

— От кого? — без улыбки спросила медсестра.

— От... скажите: от капитана подводной лодки.

До двух оставалось сорок пять минут; он решил подождать ее на улице. Правду говорят: разлуку лечит поцелуй. Он, спрятавшись за ствол красавицы ивы, окликнул ее. Под длинными ветвями, которых еще не коснулась рука осени, заключил ее послушное тело в объятия. Они без слов выбрали эту вер­ную форму проявления чувства — поцелуй. Она сделала шаг назад, к дереву, оперлась на ствол и замерла.

— Не надо. Я боюсь... Это ведь моя поликлиника... Родители детей...

— Знаю. Спасибо, что вы есть, что вы рядом.

— Я чувствовала, что встречу вас. Зачем вы добиваетесь меня? Мы ведь не подростки... все отлично понимаем.

— Я не добиваюсь. Мне кажется, я не могу без вас.

— Не скрою, ваши ухаживания мне приятны. Я отвыкла. Но... у нас ведь у обоих обязательства перед семьями... Я не смогу. После наших встреч суще­ствую в каком-то непонятном доселе напряженном спокойствии, в ожидании. Я смирилась уже с надоедливой обыденностью: семья, работа, сестра, отпуск, опять работа, иногда цирк, театр, ботанический сад, затем опять магазин, прачечная, семья, кухня, работа. Казалось, все уже в прошлом. Мы люди взрослые. Думала, что до старости не выйду из этого однообразного круга. Не преследуйте меня, я боюсь привыкнуть к вам, к вашему вниманию, доброте. Я отвыкла жить чувствами, порывом, страстью. У нас мало, почти нет пер­спективы. Я не хочу сводить все к блуду.

— Не говорите ничего — это не поддается анализу. Прошлое мертво. Буду­щее не прожито. Говорить о нем бессмысленно. Реальность, вот она: ваша рука, лицо, улыбка, слова, губы... — он слегка коснулся своими ее губ, — прав один Шопенгауэр: «Надо сознательно наслаждаться каждой сносной минутой, свобод­ной от неприятностей и боли». Я без насилия над волей, без подсказки разума, без принуждения бежал, спешил к вам, просто ради этого одного поцелуя.

— Вы идеализируете меня. Вы ошибаетесь.

— Нет. Не думаю ни о победах, ни о поражениях. Мне безумно приятно быть рядом с вами.

Договорились, что он подождет ее и проводит домой. Сперва направи­лись к кафе «Бульбяная». Олеся обещала еще раз навестить больную девочку. Она, как опытный детский врач, за диагнозом ОРВИ подозревала у худенькой малышки еще и ацетономическую рвоту. И не ошиблась. За день ослабленный ребенок не притронулся к еде, не выпил и полстакана дефицитной воды «Бор­жоми», которую хлопотливая мама с трудом одолжила у знакомой продавщи­цы ЦУМа. Девочка не дышала, а прямо пыхтела ацетоном. Вялость, аморф­ность переходили в бессилие. Мать не выполнила просьбы врача, заставила ребенка выпить антибиотик, который, не исключено, усугубил ацетономию. Якунина сама вызвала «скорую помощь». Мать разволновалась, заплакала.

— Не волнуйтесь так. В нашем отделении (по привычке она еще говорила наше), особенно после праздников, до десяти детей с таким диагнозом. Три, пять капельниц...

— Боже мой. Куда же ей колоть? И вен-то не отыскать на ручках.

Якунина не ушла, пока «скорая помощь» не увезла девочку в клинику.

— Извините, сударь, я задержалась.

— Ну, что вы, сударыня, мне ждать вас — наслаждение. Я хочу вас поцеловать.

— И я. Мы сумасшедшие. Боюсь, что небо не дает согласия.

— Вы верите в Бога?

— Нет. Никто — ни семья, ни школа, ни институт — не привили мне веру. Вам неинтересно?

— Отчего же? Я ведь тоже оболванен атеизмом. Два сапога пара. Я оста­новлю такси?

— Зачем?

— Хочу вас увезти. Показать свою новую квартиру. Правда, там, кроме тахты, которую я вчера купил, да чайника, ничего нет.

— Не сегодня. Не надо, не уговаривайте. Вам скучно?

— Ради бога... О чем вы!

— Меня ведь дома ждут... Давайте погуляем по набережной у Генштаба. Это одно из моих любимых мест.

— И мое тоже.

Они шли рядом, касаясь друг друга плечами. Ветер играл ее зелено-чер­ным крепдешиновым платком. Странное состояние переживали они оба. Мир, который дышал, двигался, был рядом, но как бы и отсутствовал напрочь. Их глаза ничего не замечали, они искали руки друг друга. Попадись им навстречу ее Август или его Камелия, они миновали бы их, не заметив. Он ей сказал, что вскоре собирается в Аргентину.

— Завидую. Я никогда не была за границей.

— Признаться, и я еду впервые. Не буду ханжой: еду с интересом. Хотя понимаю, что ничего нового, особенно в природе человека, нет. Щурят глаза от солнца одинаково, плачут по умершим, как и мы. Кто научился наблюдать и ценить движение собственной души, тому мир служит. Можно и должно испытывать неописуемое счастье от одной только мысли, что ты существу­ешь. Ведь уже миллионы людей не в состоянии совершить экскурсию в Древний Египет, в Древний Рим, в Киевскую Русь. Когда заграница станет доступнее, интерес к ней упадет. Мы так зашорены, что думаем — там нет горя, нет смертей, нет проблем. Все просто. Мир занят поисками сырья и дешевой наемной рабочей силы. Даже посещение самого рая не способно избавить меня от душевных мук, от печали, что состарюсь и умру, от тревоги. Мне нравится целовать твои руки, волосы, глаза.

Они воровато оглянулись, коснулись друг друга губами. Трижды, четыреж­ды они желали друг другу спокойной ночи и не находили сил для расставания, целуясь до головокружения. Он обошел ее дом и вышел к окнам кухни. Она заметила его и, стоя у окна, приветливо помахала рукой. Ему казалось, что он все еще слышит ее милый голос: «Я буду ждать, сударь, вашего звонка».

Назавтра он не успел встретить ее, задержался, позвонил домой. О, как она ждала звонка! Как сумасшедшая. Выключила радио, перенесла аппарат на кухню и дважды поднимала трубку, проверяла: работает ли.

— Здравствуй. Я не вовремя?

— Нет-нет... Я одна. Здравствуйте.

— Как одна?

— Август вчера по авралу уехал на два дня в Оршу. А дети с сестрой на даче. Я пообещала, что вечером приеду к ним.

Он уловил, что голос ее едва заметно дрожит.

— Я рядом... у дома. Я поднимусь к тебе?

— Я обещала детям, что скоро приеду.

— Я провожу тебя на вокзал. Третий этаж... дверь налево или направо?

— Налево... ой, господи, направо... что я говорю...

Сердце ее забилось учащенно. Наспех поправила прическу, убрала лиш­ние вещицы, газеты, книги... перенесла из детской комнаты, включила про­игрыватель, потом выключила его. Любомир не звонил, постучал по ручке двери. Она открыла.

— Я старался, чтобы меня никто не видел.

— Поздно... Это уже не имеет никакого значения.

— Прости.

Казалось, их страстный поцелуй будет длиться бесконечно...

Уже в постели, касаясь губами ее по-девичьи выпуклой груди, тонкой шеи, едва заметно тронутой двумя морщинками, красивого изгиба плеча, он сказал, что они забыли запереть дверь. Обернувшись длинным махровым полотенцем, она побежала в прихожую, закрыла дверь, пошла на кухню, сварила кофе и принесла в комнату две чашечки. Руки у нее дрожали. Он заметил это.

— Твои руки дрожат.

— Не могу совладать... Я падшая женщина... очевидно, так... Я действи­тельно внутренне долго не решалась... но, увы, не могла совладать с собою. Вечного борения быть не может. За долгие годы я опять почувствовала себя женщиной, счастливой женщиной. Может, мне просто не хватало поцелуев и ласки? Я ваша очередная победа? Скажите мне правду...

— Сударыня моя, я не могу прийти в себя, не знаю, что происходит со мной. У меня тоскливо и нудно на душе, если я день-два не слышу твой голос, не вижу тебя.

Она не решалась перейти на «ты».

— Я считала себя мечтательной и послушной, совершить поступок для меня сплошное наказание. Оказывается, я сама себя не знала, ограничив существование рамками быта. Может, это жажда огромной свободы, что захлестнула общество, спровоцировала и меня. Вот так состарилась бы и умерла, не узнав, что с мужчиной может быть так приятно, легко и радостно. Моя жизнь, сударь, шла по прямой, почти бесцельно (если не считать работу и воспитание детей), и вдруг вы... Я в плену... воображения ли, мистики... Порыв безумства это или ощущение вечности?

— Сударыня моя... все реально. Я боюсь назвать это высокими словами, но не сомневаюсь, что мы еще способны чувствовать, переживать. Я, кажется, начинаю понимать слова Франса, что ад там, где мы уже не любим.

— Я, грешным делом, подумала, что вы скажете: «Седина в голову, бес в ребро». Мы ведь в зените. Не осуждайте меня.

— Бог мой, зачем ты принижаешь себя. Я, может, недостоин тебя. Любовь годы не считает.

— Ну что вы! Вы талантливый, умный, добрый.

— Перехвалите, сударыня, — он нежно привлек ее к себе, целовал без устали. Ей так нравились его мягкие, нежные движения рук, его губы. Они спешили насладиться «упоениями и восторгами» любви, не обращая внима­ния на холодный липкий пот их тел...

Они не рискнули вместе выйти из подъезда. Можно было уловить тень волнения на его лице. Она же была и внутренне, и внешне спокойна. Любомир проводил ее на вокзал, купил билет до станции Олехновичи, провел в много­людный вагон и — чего она не ожидала — проехал с ней до окраины Минска.