Проклятый род. Часть III. На путях смерти. - Иван Рукавишников

И чтоб не пролетели мимо слова отчетов, руку, перстнями украшенную, к уху приставил. Скоро щекой на ладонь склонился. Глаза закрылись. Рукой привычной стакан нащупал. К губам лениво подняла рука. Фыркнул, слюной брызнув. Стакан с чаем звонко на блюдце поставил. Кресло отодвинул и пошел, прихрамывая, к дверям гостиной. В гостиной огляделся. Нет нигде. И дальше пошел. В столовую. В длинной анфиладе навстречу ему Виктор.

- Здравствуйте, Корнут Яковлевич.

И хотел было пройти.

- Постойте, постойте, милостивый государь! Во-первых, туда посторонним нельзя; там, имейте в виду, собрание родственников для заслушания отчетов... да, да. А во-вторых, я вас признал и должен высказать вам мое неудовольствие... да, да, крайнее неудовольствие. Да, смею думать, не ошибаюсь. На лица я памятлив... да, да... при моих делах без этого свойства нельзя... да, нельзя-с. Так вот, как же это так, говорю, принять заказ и не только, не выполнить, но и не известить?.. Я из-за мученика Доримедонта, то есть из-за вас, милостивый государь, тогда какую горячку порол...

- Какая горячка? Какой Доримедонт? Вы ошибаетесь, дядя...

- Дядя! Как вы смеете...

- Ну да. Я ваш племянник. Я Виктор Макарович.

- А!

Но Виктор уже прошел.

- Ишь каков... Тоже волосы отрастил... Пащенок... Все они, Макаровы, несуразные...

Добрел до столовой. Лакея с красным вином прогнал, велел коньяку принести. Принес тот и ушел. Тишина в столовой. И злился. Вспом­нил про Константина, злился еще.

- Пащенок! Порядки заводить вздумал... У меня заседания государственной важности... Этот тоже, лохмач, в отцовском имении засел... Гарем? Почему гарем? На каком основании? По общим законам империи... Да я вас всех в бараний рог...

Пил в пустой столовой. Тишина томила. В дубовый буфет вделанные большие часы отсчитывали ленивые секунды. На часы взор тусклый уставил. Встал, из предоконной жардиньерки вытащил длинную тонкую палочку. К часам. И стал переводить стрелки, дожидаясь гулкого боя. Но скоро надоело. Надавил шелком обтянутый шарик, ви­севший над столом. Вошел лакей.

- Вот что... Ну как у вас? Все ли в порядке? А? Потому теперь дом без хозяина...

Но слуга отвечал кратко. И порывался уйти. Додумался. Из кармана вынул газету Корнут.

- Вот. Прочитай мне. Очень важное для меня сообщение.

И ткнул пальцем в какой-то столбец, и сладко задремал, склонив голову над рюмкой, слушая гул близкого голоса.

- Нет, дальше, дальше! Все читай. Все важно мне знать...

И всхрапывал, и отхлебывал.

А Виктор, в залу пройдя, к матери подошел, руку поцеловал бессловно и на свободное кресло сел, общим поклоном поздоровавшись с остальными. Нарочно на час опоздал Виктор. Сидел теперь в стенах столь знакомых.

«Сколько лет в дому не был? Десять? Больше... Да, да... Ну, там внизу, тогда с Дорочкой... Антон... С Дорочкой? С Дорочкой».

Ладонью провел по глазам.

И на спинку откачнувшись, оглядывал стены. Амуры толстые под тяжелым карнизом на узких полочках стоят, медальоны держат. Их еще в детстве, давно, рукой потрогать хотелось. Перед Пасхой слуги пыль обметали тогда, лестницу большую оставили на колесах. Полез, а тут мать идет. Так и не потрогал. По пояс нагие женщины у зеркала. А в зеркале большом сейчас отражается этот зеленый стол. И все. Увидел в зеркале: весело кивает, рукой знаки подает. Улыбнулся зеркалу. Поклонился. То Ирочка, сестра. Но услышал вдруг слова Кости.

- ...Лазарево...

Ранее слышал под аккомпанемент его голоса слова внятной песенки какой-то белой. И плыли тени в пляске тихой.

- ...К имению Лазареве принадлежащие луга в количестве пятидесяти пяти десятин также куплены мною через того же купца Обжорина. Конюшни, так называемые дальние, рига и четыре амбара, в каменных столбах бревенчатые, через того же купца Обжорина...

Слушал Виктор, думал:

«Очень мне нужно знать, сам ли Обжорин купил, или его Константин подослал».

И невольно передернув плечами, отвернулся.

«Что это? Что это?»

И опять по глазам ладонью провел. И опять не оторваться. Недалеко сидела Надя. Профиль белого лица, глядящего в свое глазами немигающими. И на щеке румянец. Тот, тот румянец круглый, как очерченный. Надя, давняя Надя. Голос Константина опять стал далеким гулом. Смотрел, далеко над столом склонившись, Виктор. Крикнуть ли хотел, убежать ли. Но под упорным взором медленно повернула лицо свое та, кутаясь в соболью накидку. Глаза в глаза.

«Нет... Но как похожа».

И увидел рядом с ней сидящего гвардейца. Тот стал ей что-то шептать. И отвела глаза, и отвернулась.

«А! Это Никандр, должно быть, Семена сын. А то сестра его Варвара».

Отклонился к стенке кресла. Потный лоб отер платком. Но скоро опять взоры туда. И локоть на стол, голову на ладонь, смотрел, смотрел сквозь слезный туман на белый профиль. И зароились, и поплыли скорбные сказки любви и смерти. И не стало белых стен залы. И провалился гул слов брата Константина. Скорбные сказки. Обманный яд.

Кто-то криком разорвал белый саван Викторова сна.

Голос хриплый прокричал:

- Зачем? За что?

Это уж здесь, в белых стенах. И оборвался крик. И ровный голос Константина негромкий сказал:

- Прошу не перебивать. Да... На основании письменных отзывов врачей распоряжаться своим капиталом бесконтрольно не может до наступления полного выздоровления. А в силу того, по доверенности, выданной мне матерью моей, Раисой Михайловной...

- Почему? Я же сам в санаторию... по доброй воле... И совсем это не то... Знаю я, что на меня взвели...

Ирочка вскочила. Кинулась к Яше. А он уж рыдал, уткнувшись широким лицом в зелень сукна.

- Не плачь, Яшенька. Не плачь, милый...

Обняла его плечи, другой рукой гладила по волосам. Задвигались кресла по паркету.

- Не плачь, бедный братик… А ты, Коська, дурак! Что ты туг про мои излишние траты читал, прощаю тебе, а за Яшу не прощу. Так и знай! Тоже! Зеленое сукно, заседание! Важен больно. Тебе брата уморить хочется? Да? Да? Отвечай, Коська! Мало я тебя в детстве за вихры трепала... Бесконтрольно распоряжаться капиталом! Да каким он капиталом распоряжается! Яичницу с ветчиной по праздни­кам ест... Успокойся, Яша, милый... Молчать, Коська! Тебе бы по старинке слабых гнуть! Слабых! Если Бог у него покой отнял и счастье, так тебе это и на руку. Позвал, посадил за это дурацкое зеленое сукно и обухом по темени... Зина! Уйди! Не с твоим куричьим мозгом в эти дела лезть... А ты, Коська, попомнишь меня... Уйди, Зина! И этот, и этот тоже! Пальчиков несчастный! Мелюзга... Прочь, хам! Зина, валерьянки Яше...

- А! У вас тут прения уже. Никто не сказал. Я же велел, чтоб меня позвали.

- Прения! Ха-ха! Может быть у вас, Константин Макарыч, еще что-нибудь написано про бесконтрольное распоряжение капиталами?

И указала пальцем Ирочка на важного, чуть покачивающегося Корнута. Зиночка ахнула и в испуге закрыла лицо руками. Виктор скользнув взором по лицам, заглянул, будто нужно то было ему непременно, в лицо матери. Сидела, прямым станом не касаясь спинки кресла. Глядела прямо перед собой, чуть повыше рыжей головы Константина, и мерно качала головой. Черное шелковое платье без лишних украшений. Высокая прическа. И не видно седых волос. Но вот повела чуть голову вправо. Еще, еще. И подняла глаза. И остановила. И за взором ее поглядел туда в угол и Виктор. Меж двух амуров голых, толстоногих - лик Спаса. Маленький, строгий, незаметный. И глядя в очи строгие так же чуть качала головой Раиса Михайловна.

Константин, оправившись, тряс серебряный колокольчик. Корнут Яковлевич сел рядом с Константином, от него отвернувшись; голова его перекатывалась с плеча на плечо, радостно щуря глаза.

Яшу увели. Ирочка, проводив его до лестницы, уселась злая на подоконник, смотрела сквозь стекла за Волгу на тихие церковки. В музыкальную арку ушел Шебаршин-младший, Яков, таща за рукав Никандра. Спешно что-то и горячо говорил. Лицо покрылось пят­нами.

- ...Но ведь если с приисками так уж плохо...

Управляющий делами вдовы Брыкаловой Любови Яковлевны - сама она не приехала - ходил мерным шагом, скрипя сапогами, от стены к стене. Дойдя, взглядывал хмуро в сад, потом у тех окон в заволожье и опять в сад. Изредка левую руку из заднего кармана вытянув, засовывал ею бороду свою седую в рот. Пожевав, разглаживал.

- Виктор! Иди сюда.

И подошел. На Ирочку не глядя, прислонился к косяку окна, к холодно-мраморному, глазами по зале искал Варвару. Ирочка ему:

- Витя, поедем к тебе, в Лазарево. Фу, как Коська-подлец меня расстроил... И Вали моей вот нет. Вот дурак! Вот дурак! Без посторонних говорит. Да он мне сам самый настоящий посторонний... Да не молчи ты, Виктор!

Вари в зале не нашли глаза, паляще-жаждущие призрака, и Виктор, бледно улыбнувшись, поглядывал на Ирочку.

- Ну что, глупая птичка?

- Поедешь? Возьмешь меня?

- Это куда? Опять в Индию? Ну уж я один.