Цирк 'Гладиатор' - Борис Александрович Порфирьев

маленького пароходика, тянувшего баржу с камнями, закрыл поблёскивающие стёкла Балтийского завода; множество металлических кранов вырисовывалось на горизонте.

— Смотри, это и есть Петербург, — сказал Верзилин Никите. «И эти краны, и эллинг, и чухонская лодка, и сфинксы в тиарах, привезённые из древних Фив, и чугунная решётка моста, — ах, как я люблю всё это! — подумал он, с восторгом глядя вокруг. — Петербург — нет города красивее его… Я бы не смог жить в другом месте…»

Он обернулся, взглянул на воздушный шпиль Петропавловской крепости, на ростральные колонны перед биржей, на розовый изгиб парапета — и даже захолонуло сердце: так он любил этот город.

Они пересели на другой трамвай и вскоре сошли у белого с синим куполом Троицкого собора.

Высокий серый дом, широкая лестница. С каждой ступенькой сердце бьётся сильнее и сильнее. Вот оно уже бухает даже в висках. Остаётся повернуть звонок — все треволнения будут кончены. А вдруг, наоборот, — они только начнутся?

«Поверни меня», — просит надпись на звонке.

Верзилин поправил шляпу, строго посмотрел на Никиту и протянул руку к звонку.

Прошло несколько томительных секунд. Наконец раздались лёгкие шаги, открылась дверь.

— Верзилин — вы? — испуганно произнесла Нина Джимухадзе, отпрянув назад, вцепившись тонкими пальцами в концы светлого тёплого платка, стянутого у шеи.

Он молча склонился в поклоне, замер. Девушка протянула ему руку, и он надолго прильнул к ней губами.

— Коверзнев! — позвала Нина, не отнимая руки.

В стеклянных дверях появился Коверзнев — в бархатной куртке, с чёрным бантом, — обрадованно кинулся к Верзилину, приговаривая:

— Наконец–то! В самый раз. Ещё бы немного — и было бы поздно. Я рад. Вся надежда на вас. А то этот зазнавшийся Корда уедет из России непобеждённым… Совершив триумфальное турне от Тифлиса до Петербурга, он выступает у Чинизелли. К счастью — с силовыми номерами. Но вскоре его бенефис, на котором он будет бороться.

— Ах, перестань, — сказала Нина. — Дай человеку пройти в комнату, — и, обернувшись к Верзилину, сообщила: — А вы и в самом деле явились очень удачно: мы только что собирались на вернисаж.

Верзилин переступил порог. Комната показалась ему тесной из–за огромного количества вещей. От рояля поднялся здоровенный чёрный красавец с узенькими усиками, с длинными волосами,

— Знакомьтесь: мой брат Леван — знаменитый борец Верзилин, — сказала Нина.

Пожимая ему руку, Верзилин произнёс, кивнув на Никиту, замершего у входа:

— А это мой друг — Никита.

— Вот хитрец! — восхищённо сказал Коверзнев. — Нового спаррингпартнёра завёл. Ну и хитрец. А где Татаурова бросили?

— Во–первых, они не спаррингпартнёры, а во–вторых, Татауров меня бросил сам.

— Ишь, богатыри, — сказал Коверзнев, бесцеремонно похлопывая по плечу Никиту и Левана. — А Ефиму Верзилину всё же вы все уступите.

Леван Джимухадзе стоял, почтительно склонив голову, прижав к телу руки, — ждал, когда гости сядут.

Усаживаясь к столу красного дерева, прикрытому толстой плетёной салфеткой и заваленному яркими журналами, Верзилин вспомнил, что прежде Нина никогда не рассказывала о своём брате, который был в ссоре с отцом и все годы работал в южных цирках.

А она, словно прочитав его мысли, сообщила:

— Вы не знаете: я сейчас бросила львов и работаю вместе с Леваном.

— Вы бросили львов?

— Да, — сухо сказала она. — После того как погиб отец.

— Простите.

Она посмотрела на него печально и спросила:

— Вы не знали о его смерти?

— Как же я мог знать…

— Впрочем, это понятно, — согласилась она и тут же объяснила: — Тогда отец срочно увёз меня в Польшу, затем в Германию… Гастроли были удачными, но зимой Фараон (самый капризный лев — вы должны помнить его) распорол отцу шею… Отец умер, не приходя в себя… И я не смогла после всего держать себя в руках… Я — боялась… Приехал из Киева Леван и помог продать львов. Я рассталась с ними без сожаления — у меня было такое чувство, что я обязательно стану их жертвой…

Она отвернулась к окну; узкие плечи, прикрытые белым платком, вздрогнули. Молчание длилось с минуту. Потом она обернулась к Верзилину и, не обращая ни на кого внимания, сказала ему:

— А чувство это появилось после того. Поверьте, я ни в чём не была виновата. Они сказали, что должны вам предложить выгодную сделку, а вы их не слушаете, хотя делают это они ради вас… Отец дал мне слово, что с вами ничего не случится, и я поверила… Со мной была горячка, и я пришла в себя только в Варшаве… Я думала, вас нет в живых… И лишь месяц назад, когда нас с Леваном пригласил Чинизелли, я узнала от Коверзнева, что вы живы. Но вас уже не было в Петербурге….

Она закрыла лицо платком и заплакала.

Коверзнев подошёл к ней, осторожно положил её голову к себе на грудь, начал гладить по чёрным блестящим волосам, гладко зачёсанным к затылку.

«Она ему — жена», — мелькнуло в голове Верзилина ревнивое подозрение.

Но Нина отстранилась, сказала раздражённо:

— Пустите! — и, зябко кутаясь в платок, предложила: — До вернисажа ровно час. Надеюсь, вы пойдёте с нами, Ефим Николаевич?

— О да, — торопливо согласился он, радуясь, что они — ведь очевидно же! — не муж и жена.

Девушка оглядела критически костюм Никиты, спросила:

— И вы?

— Да, — ответил за него Верзилин.

А она сказала строго:

— Леван, дай Никите перчатки. Они ему подойдут.

— Сейчас хороший тон — до захода солнца ходить без перчаток, — заметил Коверзнев.

Пропустив его слова мимо ушей, она приказала Верзилину:

— Подайте мне жакет.

А Коверзнев, закуривая свою маленькую трубочку, сказал, улыбнувшись:

— А я вам, Ефим Николаевич, припас редчайшую коробочку бельгийских папирос.

— Мне?

— Ну да.

— А откуда вы знаете, что я коллекционирую папиросы? — спросил Верзилин, снова с удивлением вспомнив об одинаковом почерке на письмах.

— Младенческая простота! Так вы и по последнему письму не догадались, что это я?

— Вы?… Так это вы мучали меня осенью и зимой?

— Боже мой, а что в этом такого? — удивился Коверзнев.

— А я вот возьму сейчас да задушу вас, — шутливо сказал Верзилин, протягивая пальцы к его хрупкой шее. — Вы меня чуть с ума не свели этими письмами. Я думал, что это проделки барона Вогау.

Не глядя на протянутые к его горлу руки, отмахиваясь от них, посерьёзневший Коверзнев спросил:

— Вогау? Почему Вогау? Его же давно укокошили. Если не ошибаюсь, месяцев восемь назад…

— Укокошили?

— О боже мой! Да об этом писали все газеты! Надо читать их, дорогой мой.

— Постойте, а как вы узнали, что я собираю коллекцию?

Коверзнев рассмеялся:

— Вы забыли о моей профессии — всё