Пятьсот веселый - Анатолий Левченко

— Володя! Зачем ты так говоришь!..

Ах, какой голос у Марины. В нем было все — и боль, и любовь, и укоризна. Так вот каким голосом говорит женщина, когда сна любит! Что-то дрогнуло в Генке, как будто этот прекрасный голос был обращен к нему.

А Владимир продолжал:

— …И вдруг стук в дверь. Пришел человек, которого я меньше всего ожидал увидеть. Прораб Кузеванов. Здоровенный упрямый молчун. Он был мне почему-то неприятен. Но делать нечего, гость все же, пригласил его в комнату. Посидел он, помолчал и говорит: «Рабочие об вас жалеют». И снова умолк, только хлебный шарик в руке катает. Так мы и просидели с ним минут сорок. Стал прощаться. А на самом пороге опять: «Рабочие, Владимир Борисович, об вас сильно жалеют. И я с ними заодно». И сразу мне легче стало…

— Все будет хорошо, вот увидишь…

Голоса стали тише, невнятнее. А Генка был счастлив, он радовался за этих двоих, так нежданно нашедших друг друга. В его душе звучал прекрасный любящий голос Марины…

Пятьсот веселый не двинулся и на следующее утро. Он стоял на прежнем месте, теперь уже освещенный солнцем с левой стороны. И снова синевато задымились костры, и снова по мягкому лугу бегали ребятишки, бродили женщины, сидели кружками и покуривали мужчины. Но уже не было вчерашней безмятежности и спокойствия. Безделье, ожидание, неуверенность томили и нервировали пассажиров, спешивших добраться до цели.

К вагону подошли двое мужчин, которых Генка приметил еще в Красноярске. Они пытались взять билеты без очереди, но были с позором изгнаны пассажирами. Оба, видимо, уже давно не были трезвыми. Закисшие глаза, многодневная щетина на щеках, неопрятная одежда…

— Слушай, парень, — обратился к Генке один из мужчин, дохнув гнусным запахом перегара. — Мы собираем деньги на телеграмму. Самому министру пошлем!

— Распишем, как железная дорога над нами измывается, — добавил второй, тщетно стараясь свернуть цигарку дрожащими руками. От похмельной слабости на висках у него выступили толстые извилистые вены, несвежее лицо воспаленно блестело от липкого пота.

«Может, и впрямь пошлют телеграмму, — подумал Генка. — Ехать надо. Ой, как надо ехать!» Он нашел в кармане два рубля и сунул мужчине. Тот бросил неподдающуюся цигарку и довольно проворно схватил деньги.

— Вы прямо скажите, что собираетесь в Омске похмелиться, — раздался сзади язвительный ломкий голос Владимира Астахова. — Вот вам трешка, и топайте отсюда, чтоб духу вашего не было!

Дружки исчезли, а Генке стало не по себе — опять эта дурацкая доверчивость…

— Хорошая погодка? — у бруса появился старый учитель.

— Даже слишком хорошая, Василий Сергеевич, — отозвался Владимир. — Давайте выходите на прогулку.

Смешно и трогательно было смотреть, как старичок с отчаянной решимостью парашютиста спрыгнул на землю. Не стоило бы ему этого делать — ноги у него были уже неверные, неупругие. Но Василий Сергеевич не разрешал помогать себе. Старался все делать сам.

Вскоре они с Астаховым прогуливались возле вагона и оживленно разговаривали. До Генки иногда долетали слова «вечная мерзлота», «грунты в оттаявшем состоянии», «торфомоховой покров» и всякие малопонятные термины. Владимир говорил о каких-то новых принципах строительства на Севере, об устаревших проектах, и Генка был уверен, что старый учитель будет убеждать Астахова бороться до победного конца. Ну и правильно! Если Владимир прав, ему надо доказать свою правоту во что бы то ни стало.

К брусу просеменила Поликановна, посмотрела на старого учителя и заявила с явным одобрением, что для нее было редкостью:

— Наш старый-то! Каким молодцом ходит! И спина у него не круглится, в горб не идет. Ох, а у меня спина прямо колесом к земле пошла. И хотела бы разогнуться, да моченьки нет…

— Опять запела старушенция! — засмеялся Николай, не упускавший случая ее подковырнуть. — У тебя, бабуся, сил на четверых хватит. По вокзалам шастаешь в одиночку, подмоги ни у кого не просишь. До ста лет прокоптишь за милую душу!

Старуха ужалила Николая колючим взглядом, но тут же покачала головой, примолкла, наверно, прикидывала про себя, что до ста лет прожить не худо бы.

— А что ему горбиться? — продолжала она после маленькой паузы, не отвечая на выпад Николая. — Жизнь у него ученая, спокойная. Благодать!

Генка хотел возразить ей, что Василий Сергеевич и в тюрьме сидел при царе, и с белыми воевал, но тут в вагон взобрался тот, о ком шел разговор.

— Вот, папаша, наша бабушка говорит, что у вас не жизнь, а малина, — сказал Николай старому учителю, который, по обыкновению, сразу же взялся за книжку. — Дескать, одна тишь да благодать…

— Да, да, — рассеянно сказал Василий Сергеевич. — Обыкновенная жизнь. Работаю, учу ребятишек…

Генка был обижен таким ответом. «Обыкновенная». Если бы ему, Генке, испытать хотя бы половину того, что испытал старый учитель!..

Тут Генка увидел Лену — и забыл обо всем остальном.

На Лене были туфельки на высоком каблуке, и Генка простодушно похвалил их.

— Обожди, вот приедешь в Москву, оденешься так, что к тебе не подступишься, — с улыбкой сказала Лена, все же довольная, что Генка заметил обнову.

— А разве я сейчас плохо одет? Лена прыснула в кулачок:

— Ты наивный. Просто жутко наивный. Вот Владимир хорошо одет. У него есть вкус.

— Ну и ладно. — Генка, никогда не обращавший внимания на одежду, был слегка обижен. — Подумаешь! Плевал я на все ваши наряды. Мне и так хорошо. — Он вспомнил, с какой любовью мать собирала его нехитрые вещички. Пусть они не очень хорошие, но других не было, и поэтому никто в семье не думал о том, красивы эти вещи или нет.

— Ну, прости, я пошутила. — Лена положила руку ему на плечо.

— Ладно, — буркнул Генка, оттаивая.

— А где ты успел загореть? — спросила Лена. — У тебя загар прямо-таки южный, как будто ты из Сочи едешь, а не с Дальнего Востока.

— Наш поселок на одной параллели с Харьковом находится, — похвастал Генка. — У нас только зима холодная, а летом загорай сколько хочешь.

— Да ты вообще смуглый, как цыган, — Лена пристально взглянула ему в глаза. — Я тоже хочу стать такой. Пойдем позагораем?

— Пойдем! — обрадовался Генка.

И они побежали к леску, который кудрявился совсем недалеко, рядом с озерком.

Местечко они нашли замечательное. Кусты со всех сторон окружали уютную полянку. Мягкая трава приятно освежала босые ноги, туфли оба сняли, когда бежали сюда.

— Пусть только ноги у меня загорают, — Лена легла на траву и, ничуть не смущаясь, вздернула платье до самых плавок. — А лицо я буду защищать.

— А мне все равно, — Генка снял с себя рубашку, майку и сжал кулаки у плеч.

— Ты и вправду сильный. — Лена с откровенным восхищением разглядывала атлетическую фигуру Генки, его крепкие округлые плечи, рельефные мускулы на груди, четкую сетку мышц на животе. — Действительно, одежда тебе не очень нужна.

— Опять про одежду! — отмахнулся Генка и лег рядом с ней. — Терпеть не могу эти тряпичные разговоры.

— А знаешь, я сейчас закрыла глаза и представила тебя в шикарном костюме, в белой рубашке с галстуком, в блестящих черных, обязательно черных, туфлях. Ты просто не представляешь, каким бы ты был парнем!

Генка не успел представить себя таким элегантным, потому что услышал голос здоровяка Лешки:

— Они где-то тут. Я сам видел.

Генка мигом надел туфли, натянул майку и рубашку. Лена испуганно одернула платье и встала рядом с ним.

— Пойдем быстрее к вагону! Но было уже поздно.

— Обожди, дорогуша, — из кустов вышел парень с челкой, за ним показался квадратный Лешка, а последним на полянку выскользнул блондин, которого Лешка называл Юркой.

Парни лениво, гуськом шли через поляну. Юрка держал руку в кармане. «Только не нож!» — взмолился Генка, и лицо матери, доброе, озабоченное, мелькнуло в его памяти.

В этот момент сзади хрустнули ветки, Генка оглянулся, и ему показалось, что в кустах мелькнул стриженый затылок Арвида…

— Загораете? — спросил парень с челкой и вдруг схватил Лену за руку.

Генка не услышал вопля Леночки, он видел только острый подбородок парня, и правая рука как будто сама нашла цель. Генка даже почувствовал податливое движение челюсти, перекошенной точным ударом. Парень упал на спину, крестом раскинув руки.

— Беги к вагону! — крикнул Генка и с дикой первобытной радостью понял, что Лешка совсем не умеет драться. Здоровяк левой рукой ухватил Генку за воротник рубахи и по-деревенски размахнулся правой, доверчиво и роскошно подставив все лицо. Прямой удар — и лицо Лешки как будто осело на Генкину руку, прилипло к ней, здоровяк сделал маленький шажок вперед и мягко повалился набок, уткнув в траву блаженное лицо, какое всегда бывает у нокаутированных.

И тут же жгучий скользящий удар в щеку заставил Генку отпрыгнуть в сторону — это подоспел Юрка, перепрыгнувший через упавшего парня.