Омут памяти - Александр Яковлев

Либеральная интеллигенция восторженно встретила мой доклад, но вскорости, как это принято у нас, забыла начисто. Руководство страны, в частности, Горбачев и мои коллеги по Политбюро промолчали. Большой интерес к докладу, к иной, чем было принято в советской историографии, трактовке этой революции проявил французский президент Франсуа Миттеран. Он попросил свое посольство в Москве перевести доклад на французский язык и направить перевод лично ему.

Позднее, уже после августовского мятежа 1991 года, Миттеран пригласил меня в Париж на конференцию «Племена Европы и европейское единство». Президент произнес по этому поводу прекрасную речь. Я тоже выступал. Присутствовавшие на конференции горячо поддерживали идею Гавела — Миттерана об объединении Европы.

В беседе со мной Миттеран вспомнил о московском докладе и сказал, что разделяет мои подходы к ключевым проблемам революции. Тогда же, в разговоре, возникла идея об образовании «Демократического интернационала». Миттеран сказал, что готов предоставить в Париже помещение для такой организации. Он согласился с тем, что в социал-демократическом движении появились кризисные явления — как в теории, так и в практике. Общедемократическая идея может оказаться более приемлемой для многих партий и движений. Проект, однако, не нашел своего дальнейшего развития. Миттеран заболел, а меня засосала текучка и суета мирская.

Я счел полезным включить сжатые тезисы этого доклада в свои размышления. Объясняю это необходимостью вычленить и сопоставить некоторые события французской революции 1789–1793 годов и октябрьской контрреволюции 1917 года.

Действительно, в практике большевистской группировки много похожестей с практикой лидеров французской революции. Однако по своему глубинному содержанию и историческим последствиям они отличаются кардинальным образом.

Если переворот в октябре 1917 года носил явно разрушительный характер, то французская революция сумела сконцентрировать в своем духовном арсенале важнейшие достижения европейского социального опыта, науки и общественного сознания XVIII века. Она вобрала в себя плоды эпохи Реформации и Просвещения, которые показали неизбежность глубоких интеллектуальных, нравственных и социальных изменений в историческом развитии.

Это был век Вольтера с его отвержением деспотизма, с его едкой иронией в адрес клерикальных предрассудков, с его гимном деятельной личности.

Век Руссо, который острее, чем кто бы то ни было из его современников, возвысил идею равенства людей.

Век Монтескье, защищавшего демократические принципы разделения законодательной, исполнительной и судебной властей.

Век экономистов-физиократов Кенэ и Тюрго, возвестивших принцип, за которым стояла идея свободы инициативы, невмешательства государства в экономическую жизнь.

Век Гельвеция, считавшего «пользу» критерием новой этики и основанием всех законодательств.

Плеяда выдающихся мыслителей вынесла феодальным порядкам нравственный приговор. И хотя они во многом расходились, но объективно делали одно общее дело — вспахивали интеллектуальное поле для перемен. С присущим им блеском они показывали, что старый порядок, пронизанный лицемерием, мертвящим догматизмом и схоластикой, противоречит разуму, находится в конфликте с самой природой человека, его стремлением к созданию общества, в котором частный интерес каждого совпадал бы с общечеловеческими интересами.

Французская революция предложила миру великую Декларацию прав человека и гражданина. Она создала основы современного правосознания, поставила перед человечеством вопросы, многие из которых принадлежат к числу вечных. Революция провозгласила: «Цель каждого государственного союза составляет обеспечение естественных и неотъемлемых прав человека». Она утверждала, что «свободное выражение мыслей и мнений есть одно из драгоценнейших прав человека, каждый гражданин поэтому может высказываться, писать и печатать свободно, под угрозою ответственности лишь за злоупотребления этой свободой в случаях, предусмотренных законом». Декларация выдвинула принципы разделения властей, ответственности и подотчетности должностных лиц.

Итак, идеалы прекрасны, чисты и благородны, обращены к человеку.

Ни одна из революций, которые предшествовали французской, не провозгласила столь возвышенные демократические идеалы. Но она же обнаружила глубокую пропасть между разбуженными ожиданиями и реальностями жизни. Свобода оказалась ограниченной, царство разума — идеализированным, ожидания — обманутыми, святая вера в идеалы — фарисейством.

Перерождение идеалов революции оказалось быстрым и гибельным. Уже в октябре 1789 года вышел закон о применении военной силы для подавления народных выступлений. После упразднения в феврале 1791 года цехов, этого института средневековья, был принят закон, запрещавший проведение стачек и создание рабочих организаций. Цензовое избирательное право, установленное конституцией 1791 года, находилось в противоречии с Декларацией прав человека и гражданина, провозглашенной двумя годами раньше.

Революция постепенно заболела мессианством, всегда опасным своей ложью. Вожди французской революции, по крайней мере многие из них, были глубоко убеждены, что ведут борьбу за освобождение всего человечества, за вселенское торжество справедливости. «Погибни свобода Франции, — восклицал Робеспьер, — и природа покроется погребальным покрывалом, а человеческий разум отойдет назад ко времени невежества и варварства! Деспотизм, подобно безбрежному морю, зальет земной шар». Вот они, семена большевистского мессианства, связанные с мировой революцией.

Французская революция рельефно высветила проблему, с которой пришлось столкнуться едва ли не всем последующим революциям и которая остается актуальной и в наши дни. Я имею в виду проблему целей и средств, когда цели, которые провозглашаются великими, оправдывают любые средства их достижения.

Революция показала, сколь значительна в процессе общественных преобразований роль трибунов, таких, как Марат, Мирабо, Дантон, Робеспьер, Сен-Жюст и других, делавших историю. Но проявилось и иное. Когда борьба общественных групп и партий перерастает в борьбу вождей, направление борьбы меняется столь причудливым и неожиданным образом, что вчерашние соратники предстают друг перед другом разъяренными противниками, презревшими честь и достоинство. Сегодня летят головы левых якобинцев Эбера и Шометта, завтра — «снисходительного» Дантона, послезавтра — самого Робеспьера.

Марат апеллировал к «топору народной расправы», который без суда должен отрубать головы сотням тысяч «злодеев». «Террор, — по Робеспьеру, — есть не что иное, как быстрая, строгая и непреклонная справедливость; тем самым он является проявлением добродетели». Освобожденный от рамок законности, меч насилия произвольно использовался теми, кто находился у власти. Гильотина срубила головы великим французам — химику Лавуазье и поэту Андре Шенье. Побеждала злая воля властолюбцев, одетых в блистательные наряды борцов за свободу и права человека.