Жан Баруа - Роже Гар

Уже поздно.

Смутная апатия пришла на смену кипению благородных порывов; рассеявшийся энтузиазм оставил на сердце горький осадок, едва ощутимая грусть вошла в комнату.

Крестэй. Наш первый номер прозвучит, как зов трубы!

Его хриплый голос, потерявший свой торжественный тембр, тонет в молчании, которое смыкается над ним, как стоячая вода.

Ролль (веки его набрякли от усталости). Разрешите мне уйти... Завтра к семи утра мне надо в цех...

Арбару. Да, скоро уже два... (Крестэю.) До свидания.

Крестэй. Мы сейчас все пойдем...

Прощаются с некоторой грустью. Оставшись один, Баруа открывает окно и облокачивается о край холодной ночи.

На лестнице.

Все спускаются молча. Порталь идет впереди с подсвечником в руке. Внезапно он оборачивается с веселой улыбкой полуночника.

Порталь. А Вольдсмут? Мы о нем забыли!.. Что вы нам дадите интересного, Вольдсмут?

Процессия останавливается, всеобщее оживление. Все поворачиваются к Вольдсмуту, замыкающему шествие. Свеча, переходя из рук в руки, приближается к нему. Голова курчавого спаньеля, склонившаяся над перилами, возникает из темноты верхнего этажа: в окружении всклокоченной бороды, волос и бровей глаза Вольдсмута живые и добрые, блестят за стеклами пенсне.

Он молчит.

Наконец, видя, что все терпеливо ждут ответа, Вольдсмут решает заговорить, лицо его внезапно меняется, скулы розовеют, он прикрывает глаза дрожащими веками, затем обращает на присутствующих горячий и жалобный взор.

Вольдсмут (с неожиданной твердостью). Я только хочу поместить в журнале одно очень грустное письмо, полученное мною из России... Шестьсот еврейских семей были изгнаны из предместья Киева, где они проживали. Почему? Потому что один христианский ребенок был найден мертвым, и евреев обвинили в том, будто они убили его, чтобы... приготовить мацу...

Да, там это бывает...

И тогда - после погрома - евреев согнали с насиженных мест... Сто двадцать шесть грудных детей умерло, ибо те, кто нес малышей на руках, шли недостаточно быстро, им пришлось два раза заночевать в снегу...

Да, там это бывает... Мы во Франции этого не знаем.

III

Отэй.

Восемь часов утра.

Большой дом в глубине белого от инея сада, в котором резвятся шестеро ребятишек.

Люс (появляясь на крыльце). Дети! Идите сюда... Пора за работу!

Дети мчатся веселой стайкой. Самые старшие - девочка лет тринадцати и двенадцатилетний мальчик - прибегают первыми. Они тяжело дышат, и в морозном воздухе их лица окутываются клубами пара. Один за другим подбегают остальные, и, наконец, - самой последней - девочка лет шести.

В столовой гудит затопленная печь. На большом навощенном столе чернильницы, бювары, учебники.

Отец наблюдает, стоя у дверей своего кабинета. Без суматохи, без шума дети дружно рассаживаются.

Наконец сама собой водворяется тишина.

Люс, пройдя через комнату, поднимается на второй этаж.

Детская. Занавески на окнах! задернуты.

У изголовья кроватки сидит молодая еще женщина.

Люс вопрошающе смотрит на нее. Знаком она дает понять, что девочка засыпает. Проходит несколько мгновений. Резкий звонок; мать вздрагивает. Доктор? Люс направляется к двери.

Горничная. Молодой человек, которого вы просили прийти, сударь... Господин Баруа...

Баруа один в кабинете Люса. В комнате нет драпировок; письменный стол, заваленный иностранными журналами, книжными новинками, письмами. На стенах репродукции, планы, карты; два стеллажа с книгами.

Все, происходящее в мире, рождает здесь отклик.

Появляется Люс.

Марк-Эли Люс - человек небольшого роста. Крупная, не пропорциональная туловищу голова.

Ясные, очень глубоко сидящие глаза, огромный лоб, окладистая борода; глаза - светло-серые, ласковые и чистые; открытый, необыкновенно широкий и выпуклый лоб нависает над лицом; борода - густая, русая, с проседью.

Ему сорок семь лет.

Сын священника без прихода. Начал изучать богословие, но отказался от этого занятия за отсутствием призвания, а также потому, что не мог согласиться ни с одним из основных принципов религии. Но навсегда сохранил горячий интерес к вопросам морали.

Еще очень молодым опубликовал пятитомный труд "Настоящее и будущее веры" - произведение весьма значительное, после чего был приглашен занять кафедру истории религии в Коллеж де Франс.

В Отэе Люс приобрел популярность благодаря своему попечению о народном университете, который он сам основал, и вниманию ко всем социальным начинаниям округа. Согласился на выдвижение своей кандидатуры в Совет департамента, а затем - и в сенат; принадлежит к числу наиболее молодых сенаторов; не примкнул ни к одной партии; все те, кто борется за торжество какой-либо благородной идеи, неизменно обращаются к нему за поддержкой.

Его перу принадлежат произведения: "Высшие области социализма", "Смысл жизни" и "Смысл смерти".

Он подходит к Баруа, просто и сердечно протягивает ему руку.

Баруа. Ваше письмо бесконечно тронуло нас, господин Люс, и я пришел от имени всех...

Люс (прерывая его, приветливо). Садитесь, пожалуйста; очень рад с вами познакомиться.

Речь у него сочная, неторопливая, выдающая уроженца Франш-Конте.

Прочел ваш журнал. (Улыбается и смотрит Баруа прямо в лицо; говорит без ложной скромности.) Весьма опасно выслушивать похвалы от людей, которые моложе тебя: очень трудно оставаться равнодушным...

Короткое молчание.

Он взял со стола первый номер журнала и перелистывает его, продолжая разговор.

Замечательный заголовок: "За воспитание человеческих качеств"!

Он сидит, расставив колени, упершись в них локтями, держа номер "Сеятеля" в руках.

Баруа разглядывает его лоб, твердый и словно набухший, склоненный над их детищем... Его охватывает гордость.

Люс еще раз пробегает страницы, задерживается на своих замечаниях, сделанных карандашом на полях. Задумывается, держа журнал на ладони, будто прикидывая его вес. Наконец выпрямляется, смотрит на Баруа и кладет "Сеятель" на стол.

(Просто.) Располагайте мной, я с вами.

Его интонация подчеркивает важность заключенного союза.

Баруа молчит, застигнутый врасплох, потрясенный до глубины души. Он не в силах произнести банальные слова благодарности.

Они смотрят друг другу в глаза долгим растроганным взглядом...

Баруа (после короткого молчания). ...Если бы мои товарищи могли слышать сейчас ваши слова, ваш голос!

Люс разглядывает его с той открытой, лишенной даже тени иронии, улыбкой, с какой он вообще смотрит на мир: в ней - радостное удивление ребенка, любовное внимание человека любознательного, для которого все ново и чудесно.

Недолгое молчание.

Люс. Да, вы правы. Нам не хватало такого журнала, как ваш "Сеятель". Но вы берете на себя огромную задачу...

Баруа. Почему?

Люс. Именно потому, что только вы одни будете обращаться к действительно важным проблемам современности. У вас будет множество читателей, а это налагает большую ответственность. Вы только подумайте: каждое ваше слово вызовет отклики, и эти отклики уже не будут зависеть от вас, вы не сможете их направлять... Более того, сплошь да рядом вы о них даже ничего не узнаете!

(Как бы обращаясь к самому себе.) Ах, как мы торопимся писать! Сеять, сеять! Нужно отбирать, тщательно отбирать семена, быть уверенным в том, что бросаешь в землю только хорошие...

Баруа (с гордостью). Мы полностью сознаем принятую на себя ответственность.

Люс (оставляя без ответа слова Баруа). Ваши друзья так же молоды?

Баруа. Да, почти.

Люс (перелистывая журнал). Кто этот Брэй-Зежер? Не сродни ли он скульптору?

Баруа. Это его сын.

Люс. А! Наши отцы были знакомы, Брэй-Зежер-старший был близок с Ренаном... Ваш друг не занимается скульптурой?

Баруа. Нет, он магистр философии. Мы вместе учились в Сорбонне.

Люс. Судя по его "Введению в позитивную философию", это - человек весьма своеобразный. (Строго.) Но сектант.

Удивленный жест Баруа. Люс поднимает голову и смотрит на Баруа почти ласково.

Вы мне позволите говорить с вами откровенно?

Баруа. Я вас прошу!

Люс. Я должен упрекнуть в сектантстве всю вашу группу... (Мягко.) И вас, в частности.

Баруа. Почему?

Люс. С первого же номера вы заняли весьма откровенную, весьма мужественную позицию, однако несколько якобинскую...

Баруа. Боевую позицию.

Люс. Я одобрил бы ее без оговорок, если бы она была только боевой. Но она... агрессивна. Разве не так?

Баруа. Мы все горячо убеждены в своей правоте и готовы бороться за свои идеи. По-моему, нет ничего плохого в том, что мы порою непримиримы... (Люс молча слушает, Баруа продолжает.) Мне кажется, что всякое новое и могучее учение по природе своей нетерпимо: человек, который с самого начала признает право на существование за убеждениями, прямо противоположными его собственным, обрекает себя на бездействие: он теряет силу, теряет энергию.