Рудольф Нуреев. Неистовый гений - Ариан Дольфюс

Да, Брюн завидовал огромному успеху Нуреева, но он знал и цену этого успеха. «Однажды я сказал Рудольфу, что ни за что на свете не согласился бы поменяться с ним местами. Я не смог бы сделать и десятой доли того, что делал он, чтобы оставаться знаменитым. Руди нравится быть публичной личностью, а мне — нет»{167}.

Поскольку Рудольф Нуреев действительно любил быть на виду, поскольку он жаждал станцевать все, потеснив при этом других, то очень скоро в мире танца у него появились враги. Он это прекрасно понимал. «Где бы я ни оказался, я везде чужак, — признавался он Джону Груену в мае 1974 года, будучи на пике своей карьеры. — Я чужой на Западе, чужой в любой труппе, и это чувство возникает у меня каждый раз, когда я куда‑нибудь попадаю. Это не слишком приятно. И тем не менее я не хочу оказаться в стороне. Я знаю, что должен сделать, я знаю, что я могу дать. У меня миссия, которую я должен выполнить…»{168}.

Итак, было произнесено загадочное слово миссия… Миссионеров, насколько мне известно из истории, не слишком любят аборигены. Нуреева это тоже коснулось. В Кировском он был неудобен. О Королевском балете (двенадцать лет в статусе звезды!) он сам скажет впоследствии не без злости и разочарования: «Я был необходим, чтобы заполнять театр, служил грелкой, чтобы чайник всегда был горячим, а потом должен был уйти как можно скорее. Убирайся! Приведи нам публику и убирайся! Поезжай в Америку, чтобы там заполнить театры… Получай пинок под зад. Пошел вон…»{169}.

Для Нуреева еще более неприятным было то, что едкие замечания исходили не только от врагов. Эрик Брюн, очень близкий для него человек, проявил жестокость, когда отказался участвовать в 1974 году в серии турне под названием «Нуреев и Друзья». Свой отказ Брюн объяснил такими словами: «Я сказал ему: „Руди, я не могу быть одним из твоих друзей в этой программе, потому что среди тех, кого ты собрал, нет ни одного человека, кто был бы твоим настоящим другом, хотя ты и назвал свой вечер вечером друзей“»{170}.

Нападки прессы были порой невыносимыми. В 1975 году «Нью‑Йорк Таймс» опубликовала целую подборку нелицеприятных высказываний. В частности, Джон Фрезер, критик из «Торонто Глоб энд Мэйл», просил Нуреева «собрать чемоданы и убираться прочь», считая что его «повсеместное присутствие в течение трех лет» стало «препятствием, мешающим сделать необходимый выбор»{171}. Но о чем журналист не упомянул, так это о том, что канадская труппа искала директора и думала предложить это место именно Нурееву.

«Слишком дорогостоящий», «слишком холерический», слишком неудобный для других солистов, «которые оставались не у дел, когда танцевал Нуреев», — эти упреки почти слово в слово были повторены десять лет спустя в Парижской опере. Как писал тот же Фрезер, «Нуреев остался тем, кем он был всегда с тех пор, как покинул Россию: чужаком в чужих странах»{172}.

И тем не менее этот «чужак» стал самым крупным явлением в мире балета. У зрителей с уст слетало лишь одно имя, и это было имя Нуреева.

В 1961 году французы говорили о Нурееве как о новом Нижинском. Год спустя за проливом Ла‑Манш он стал «pop star dancer»{173}. И это показывает, до какой степени Нуреев отличался от других. В своем творчестве он во многом подчинялся логике шоу‑бизнеса, которая предполагает просчитанное афиширование артиста средствами массовой информации и вложение огромных денег. Это вряд ли могло понравиться в антизвездном мире классического танца. Но Нуреев и здесь совершил революцию. Благодаря ему гонорары артистов балета, и мужчин, и женщин, сильно выросли, справедливо достигнув уровня певцов и киноактеров.

Сам Нуреев стал торговой маркой, брендом. Нью‑Йоркская Метрополитен‑опера первой поместила на афишу не портрет примы‑балерины, а фотографию Нуреева. Теперь публика ходила не на «Жизель» и «Лебединое озеро», не на балет Парижской оперы, а на Рудольфа Нуреева. И в некотором роде это было кощунством.

Однако ажиотаж вокруг Нуреева был коммерчески своевременен. Он помог выявить глубокие изменения в академическом танце. И это вскоре стало очевидным по балетам, поставленным Нуреевым. Он переделал хореографию на свой манер: там, где раньше главной героиней была женщина, Нуреев сфокусировал внимание на герое. Фактически, он маскулинизировал танец и вывел вперед мужскую часть труппы.

Нуреев значительно поднял технический уровень мужского танца, потому что придумывал для себя и для других невероятно сложные вариации. И это очень подстегивало его современников. «Если Нуреев может это сделать, значит, и я смогу научиться», — сказал однажды сам себе Фернандо Бухонес, один из лучших американских танцовщиков того времени. Каждое появление Нуреева порождало дух соревновательности среди артистов, все его конкуренты испытывали непреодолимую потребность помериться силой с этим «новым богом танца».

В паре с Марго Фонтейн Нуреев изменил подход к па‑де‑де в классическом балете. Если раньше мужчина был второстепенной фигурой, то теперь речь шла о равноценном партнерстве. Стотридцатилетняя диктатура балерины на сцене закончилась.

Обращаясь к истории балета, следует сказать, что танцовщики‑мужчины и раньше знавали часы славы. В XVIII веке по всей Европе кипели страсти вокруг таких имен, как Луи Дюпре, Новерр, Дюпор, братья Еардель, отец и сын Вестри… В те времена для дворянина было хорошим тоном брать уроки танца. XIX век вывел на сцену классических балерин. Мария Тальони (1804–1884), итальянка, танцуя в «Сильфиде», произвела настоящий фурор, впервые встав на пуанты. Старый Свет сходил с ума по таким звездам, как Фанни Эльсслер, Фанни Черрито, Люсиль Еран и Карлотта Еризи. Не стоит забывать и о русских балеринах, которых взрастил в Петербурге Мариус Петипа.

Воздушность романтических танцовщиц воодушевляла тогдашнюю публику, которая усматривала в этом гораздо больше красоты, чем в мощных мужских прыжках. Мужчины нужны были только для того, чтобы оторвать балерину от земли и создать иллюзию полета либо чтобы поддержать ее, когда требовалось сохранить равновесие. Так продолжалось очень долго. Дошло до того, что в Парижской опере мужские роли стали поручать танцовщицам‑травести! Неприязнь к «балетным месье» была такова, что в 1891 году французский парламент даже предложил упразднить танцовщиков‑мужчин… Более‑менее снисходительно к мужчинам относился Мариус Петипа, который давал возможность танцовщикам самим ставить вариации.

С тех пор почти ничего не изменилось: абсолютным воплощением танца оставались балерины‑женщины. И редкие исключения (Нижинский) только подтверждали общее правило.