Записки - Екатерина Сушкова

Я рассказала многим этот сон, в том числе и тетке, кончила разумеется тем, что забыла про него. Осенью того же года, стал за мною неотступно ухаживать конногвардеец Г[олови]н[95]. Он был не дурен, не глуп, славно танцовал, прекрасно говорил по-французски, был принят в лучшем обществе, словом, был, как говорится, в свете, для всякой девушки выгодный жених, и все маменьки ухаживали за ним и за его братьями. Марья Васильевна, напротив, была с ним неучтива до дерзости, потому что он на первых порох бального знакомства не обратил на нее никакого внимания и не убоялся ее суровых взглядов, продолжая следить за мною шаг за шагом, не скрывая ни от кого своей страсти ко мне. Я даже уверена, что им были подкуплены наши люди; он до малейшей подробности знал, что делалось у нас, что говорилось, кто чаше посещал нас, куда мы ездили, поэтому я его встречала по нескольку раз в день и без суровости к нему Марьи Васильевны; такой настойчивости довольно было, чтоб заинтересовать меня и расположить в его пользу. Но я не любила его, даже он мне нравился менее, чем Пестель и Хвостов, который в то время служил в персидском посольстве, но моя метода продолжалась: итти во всем наперекор тетке.

Г[олови]н через всех наших общих знакомых пытался попасть к нам в дом, но Марья Васильевна была злопамятна к его невниманию и не соглашалась принять его; он не переставал настаивать. Таким образом, наступил 1833 год. Мы встретили его на бале Б., я обещала еще прежде танцовать мазурку с Г[олови]ным. Один из его братьев предупредил меня, лишь только я приехала, что может быть брат его немного опоздает, в чем просит у меня извинения и умоляет начать мазурку с ним; я согласилась, но подставной мой кавалер надоедал мне, расхваливая слишком отсутствующего, рассказывая мне, как он любит меня, как был бы счастлив, если бы я согласилась выйти за него замуж. Я догадалась, что он мне говорит вытверженный урок и отшучивалась, как могла. Вдруг вошли маски; разносчик с лотком подбежал ко мне и подал мне точно такую хрустальную собачку, какую я видела во сне, и повторил те же самые слова: «ne faites pas attention à ce petit cadeau, mais bien à son embleme». Маска не переменила голоса, я с первого слова узнала Г[олови]на, в одну минуту припомнила свой сон до малейшей подробности, вообразила себе, что передо мной стоит мой суженый и дрожащею рукою взяла собачку, назвав разносчика по имени. Он видел мое смущение, и, как все эти господа, перетолковал его в свою пользу, схватил мою руку, уверяя меня в любви, преданности, верности и просил позволения объясниться с родными. А я, потеряв совершенно голову, просила его подождать, стараться поправиться Марье Васильевне, попытаться еще ездить к нам и после, если он не изменит чувств своих ко мне, просить моей руки. Все это так внезапно устроилось, что я была как в чаду, говорила без сознания, в полной уверенности, что Г[олови]н предназначен мне судьбою. А всему виной было гаданье и святочный мой сон.

Я рассказала его Г[олови]ну и он разделял мое убеждение.

Возвратясь домой, я углубилась в размышления, анализировала свои чувства и не нашла в сердце своем и тени любви к Г[олови]ну. Мне страшно было выходить замуж без малейшего призрака чувства, но я не имела никакой причины отвергнуть его предложение и, махнув рукой, успокоила себя странным изречением: суженого конем не объедешь.

Между тем, он начал увиваться около Марьи Васильевны и даже на балах, заменив себя в мазурке одним из братьев своих, поигрывал в вист с него; я ему подсказала, что это одна из ее слабейших струн; но она все-таки не смягчилась и увенчала свое мщение тем, что, задав бал, пригласила всех моих приверженцев, даже братьев Г[олови]ных, а его нет как нет. Этим она в одно время нанесла удар его самолюбию, а мне окончательно доказала свое недоброжелательство и выиграла только то, что я не на шутку убедилась, что я — героиня романа, окруженная жестокими стражами, а Г[олови]н — мученик любви; я преувеличивала себе его неловкое положение в свете, жалела о нем, почти готова была полюбить его, лишь бы итти против Марьи Васильевны в бой. Одно меня охлаждало: Г[олови]н был рабом моим, а я искала в мужчине, которого желала бы полюбить, которому хотела бы принадлежать, идеала, властелина, а не невольника, я хотела бы удивляться ему, унижаться перед ним, смотреть его глазами, жить его умом, слепо верить ему во всем, — но с Г[олови]ным мы были равны. На нашем бале я все танцовала с его братьями, оба говорили мне об его отчаянии от грубого поступка Марьи Васильевны, представляли мне, что в сущности я не завишу от нее, что я должна решиться бежать с ним и тайно от тетки обвенчаться, что он все приготовит, лишь бы я только согласилась, и тотчас после свадьбы уедет в Москву на житье.

Первый раз после этого вечера, как я встретилась с Г[олови]ным, он сам старался убедить меня не подчиняться несправедливости родных, когда дело шло о счастии всей моей жизни, что с ним я буду счастлива, что он мне посвятит жизнь свою, что в его семействе я найду истинных родных и друзей, а если со своими родными я рассорилась бы и навсегда, то, судя по многому, потеря была бы не велика. Я не знала, что мне делать, он так страстно уговаривал меня, даже плакал, братья его умоляли меня о счастии его, общие друзья наши Р. и В. тоже мне проповедывали, я просила его дать мне две недели на размышление, но ничего еще не обещала решительного.

Боже мой! Что я перечувствовала, что я выстрадала в это время, я не могу описать! Все почти ночи напролет я ходила по комнате; наконец, я посоветовалась с одним из моих cousins, Ростиславом Д[олгоруки]м. Он тоже самое мне советовал, то-есть: бежать с Г[олови]ным и скорее освободиться от моих гонителей. Я продолжала выезжать всюду и всех пугала своей бледностью и изнуренным видом, но Г[олови]н находил меня еще милее и был еще влюбленнее. Наконец, я дала ему слово; назначено было съехаться у общей нашей поверенной, куда бы приехали и его свидетели и мой cousin; все было улажено, я все приготовила к побегу, написала прощальное письмо Марье Васильевне. Настал этот день, и тут немного поздно, сознаюсь, я размыслила, сколько будет невыгодных толков обо мне, как неумолимый свет рад будет припомнить все прежние истории нашего семейства, потревожить память усопших; я думала обо всем этом, как настала решительная минута. Я судорожно взяла клочок бумаги и написала Г[олови]ну:

«Забудьте меня, разлюбите меня, но только не презирайте и не считайте меня кокеткой. У меня не достает духу бежать и сделать огласку. Может быть со временем вы бы меня упрекнули этим поступком и тогда мы оба были бы несчастны, и навсегда несчастны. Будьте, будьте счастливы, а для себя я надеюсь, что мне не долго остается жить».