Плохо быть мной - Михаил Найман

— Ну что! — внезапно кивнул он девушке, которой угрожал ножом. — Ярчайшее событие твоей жизни, верно, детка? Будет что рассказать студентикам у себя в колледже.

Услышав это, девушка зарыдала в голос, будто ей сообщили ей какую-то страшную новость.

— У меня 187 на мазафакинг мусора! — снова напел парень, обвел взглядом толпу и встретился со мной глазами. — Клевая песня, правда?

— Обалденная песня, — согласился я. — Снуп вообще клевый.

— Уважаешь Снуп Дога?

— Еще бы!

— Я уважаю любого, кто говорит, что замочит полицейского, — одобрительно кивнул парень. — Сколько уже длится процесс над Снупом? Кого он замочил? Не копа?

— По-моему, нет.

— Жалко. За копа с тебя не спросится на Страшном Суде, — покосился парень на полицейскую машину. — Снуп в полном порядке, — напел он. — На его стороне Джонни Кокран[6]. Снуп так и сказал: «Мне не нужен Христос, чтобы спасти меня, у меня есть Джонни Кокран». Если меня привлекут за то, что я сегодня выкинул, я на меньшее, чем Джонни Кокран, не соглашусь. Слушай, у меня есть телефон этого гения. Если я тебе дам — позвонишь ему, попросишь явиться в полицию, чтобы меня выпустили под залог? Записываешь телефон?

Я улыбнулся.

— Ты что, не будешь записывать? — помрачнел парень.

— Пошли, — потянула меня за руку Полина. — Если не хочешь, чтобы тебя притянули за содействие вооруженному нападению.

В такси Парти сказала, чтобы я обязательно звонил ей, когда буду в России. Она даже написала свой телефон на клочке бумаги, а когда я сказал ей, что смогу там быть, только когда у меня кончится призывной возраст, ответила, что так даже лучше.

— Вот, — протянул я ей пакет с фруктами. — Как обещал.

— Я думала, ты пошел купить нам травы, — в замешательстве призналась Парти. — Какие нафиг фрукты? Что ты прикажешь с этим делать? — растерянно вынула она апельсин и передала пакет подруге.

— Не хочешь взять их себе домой? — спросил я Полину.

— У меня дома полно фруктов. Остановите машину! — крикнула она шоферу.

По пустой ночной улице шел мужчина. Полина выбежала из такси, сунула ему в руки пакет и прибежала обратно. Мы успели увидеть, как он аккуратно выбрасывает пакет в мусорный бак.

— Думает, они отравленные! Ну и город! — раздраженно прокомментировала эту сцену Полина. — Сколько дерьма! Все думают, что ты хочешь кого-то зарезать или отравить.

В такси меня развезло, голова болталась во все стороны.

— Что собираешься делать, Миша? — спросила Полина. — Поедем в клуб? Димитрий, ди-джей из Ди Лайт, сегодня играет в «Твайло».

— Хочу спать, — выговорил я. — Очень хочу спать.

— В моей студии достаточно места и на пять человек, — предложила Полина. — Оставайся у меня.

Девушки бережно поддерживали меня всякий раз, как машину заносило на поворотах. Я пришел в себя только в Гринвич Вилледж. Мы остановились перед домом недалеко от Вашингтон Сквер Парк. Я стоял рядом с Полиной и, когда шатало, хватал ее за рукав. Парти посмотрела на нас с Полиной и засмеялась. Полина, прощаясь с ней, сказала, чтобы обязательно передала привет Денису из такой-то группы.

Слабо помню, что мы идем через пустой холл и Полина здоровается со швейцаром, и он, испанец в униформе и фуражке, называет ее леди Полина и говорит, что у него все хорошо и, он надеется, у леди Полины тоже. И я думаю: действительно леди, и я все это время ее оскорблял, так фамильярно с ней обращаясь.

В лифте Полина сказала, что ноги ее убивают, и скинула туфли. В зеркале лифта я натыкался на свою пьяную физию с полуприкрытыми глазами и расстраивался, что Полина ее видит. В студии были высокие потолки, стены выкрашены в белый цвет, много пространства, в котором одинокими предметами стояла мебель, и это создавало иллюзию, что она не несет никакой мебельной функции, а представляет арт-проект.

— Можно сесть? — спросил я и вспомнил, что в последний раз спрашивал так свою учительницу Лидию Васильевну в начальной школе.

— Нет, знаешь, нельзя, — сказала Полина. — Я тебя пригласила к себе в дом на том условии, чтобы ты стоял как столб посередине комнаты и меня нервировал.

Я сказал, что это не по-честному, не говоря уже, что негуманно, я задал вопрос из вежливости. А она ответила: не будь занудой и поменьше философствуй.

— Хочешь выпить? — спросила она.

— Нет, спасибо. — Я уселся поудобнее. — Коктейли ненавижу. А себе, пожалуй, налей…

Полина вытянулась в струнку, как солдат на карауле, поднесла ладонь к виску и официальным голосом поблагодарила за разрешение, обратившись ко мне «сэр». Вела свою линию.

— Я себе, пожалуй, и правда налью.

Она подошла к зеркалу, висевшему на двери во всю ее ширину, и растрепала прическу.

— Чего ты так сидишь? — спросила она меня в отражение. — Из всех мест выбрал самый дальний угол. Ну и ну!

Ушла, вернулась с двумя стаканами виски, уселась напротив меня и стала неотрывно смотреть мне в глаза. Мне было не по себе — чтобы перестать волноваться, я выпил свой стакан.

— Вот, значит, как? — нарушила она, наконец, тишину, то ли задирая, то ли с шуточной претензией. — Что мне надо сделать, чтобы тебе, наконец, начали нравиться женщины? Знаешь, как это происходит у нас в Гондурасе? — И неожиданно резко: — Скидывай с себя рубашку!

Оглядела с любопытством, как будто видит в первый раз, квартиру и сказала, что ей жарко.

— У меня в Англии была девушка, — начал я. — Она мне не нравилась, но она была мой единственный на тот момент шанс закрутить роман. И представляешь, оказалась сумасшедшей! Избила своего бывшего так, что он попал в больницу. Я сбежал, она послала за мной трех нигерийцев, чтобы разобрались. Жена одного оказалась эфиопская православная. Так что получилось договориться на почве веры…

— Скука. Я иду в душ. — Прозвучало со значением, никак не связанным с «помыться». — Приму и вернусь.

Меня накрыла каменная усталость — и тоска по той жизни, которая так внезапно закончилась. Глаза слипались, но обрывочно фиксировали, как Полина скрылась в ванной, как появилась, держа в руках чьи-то мужские штаны и рубашку, и гневно швырнула их в угол комнаты. Как то же проделала с мужскими башмаками, угрожающе прошипев, что Патрик возомнил о себе черт знает что, и запустила их с такой злобой, будто этим наказывала непосредственно Патрика.

— Подожди меня, — бросила при этом она мне таким тоном, что, если не подожду, последствия непредставимы. Я смотрел, как она, завернувшись в гигантское полотенце, направляется к двери ванной, и мечтал, как сладко засну, едва она скроется. Можно сказать, я уже спал.

Я ждал, когда щелкнет задвижка, чтобы наконец почувствовать себя защищенным от этой обрушившейся на меня новой действительности. Я скучал по привычному состоянию сонного полузабытья и оплакивал каждое мгновение, проведенное вне бывшей моей сладкой реальности. Я невероятно уставал, проживая эти новые для себя минуты.

Дотащившись до дивана, я рухнул на него и мгновенно заснул по-настоящему. Во сне я постанывал от удовольствия, что мне больше не надо ничего делать. Блаженство было неполным только из-за шума воды и сознания, что она здесь, каким-то образом проникавших в душу.

Вдруг сквозь сон донеслось:

— Ты что, спишь? — Я только успел понять, что не в состоянии открыть глаза, и не двинулся. — Неужели заснул? Вот кретин!

Потом, все-таки чуть-чуть раздвинув веки, я увидел, как Полина в темноте ходит по комнате. Неслышно взяла сигареты со столика, неслышно подошла к окну и стала в него смотреть. Кожа на ее голом теле все еще была усеяна каплями, поблескивающими на свету, доходившем с улицы. Она тихо вдыхала и выдыхала дым, неподвижно вглядывалась в ночь и казалась мне очень свободной.

Потом свет в нескольких окнах выключили, в комнате сделалось темнее. Полина больше не светилась, стала казаться от этого более одинокой. Одна в этом городе, стоит, прильнув к стеклу, и смотрит на раскинувшийся внизу Нью-Йорк, а он знай гонит свои вечные потоки, для нее одной. Она взяла стакан с виски с подоконника и села напротив меня. Даже не наблюдала за мной, а просто тихо сидела. Я повернулся набок, чтобы было удобнее видеть ее, и так же тихо лежал, глядя, как она сидит и глядит. Мне казалось, что я у себя дома в Москве или, на худой конец, в квартире наших близких друзей. Я так привык к ее задумчивому присутствию, что подумал спросить, не скучно ли ей, но язык не ворочался. Я стал наново засыпать. Мне померещилось, что я женат на Полине, и, уже окончательно успокоившись, я провалился в сон.

Утром я проснулся с чувством, что Нью-Йорк и все его жители составляют единую геометрическую фигуру, а я до этого скользил произвольно перемещающейся в пространстве точкой, и вот меня закрепили. Мне стало тревожно, и я остался лежать в постели. Полины не было видно, шум душа я услышал не сразу. Зато теперь только его и слушал — энергичный утренний шум бьющей воды. Я не чувствовал своего тела, чувствовал лишь сотрясение от истерических ударов сердца. Оно было неизмеримо больше моей прозрачной пустой фигуры.