Сонник Инверсанта - Андрей Щупов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пожалуй, не стоило думать о нем вовсе, но я постоянно помнил, что этот тип может всплыть поблизости в любой момент. Все равно как подводная лодка противника. А посему с самого раннего утра я не поленился извлечь на свет божий трофейный свой пистолетик. Еще раз проверив наличие патронов, я внимательно оглядел оружие со всех сторон и неожиданно обнаружил, что загадочная надпись на его металлическом боку «POLUCHI NAKA» за ночь успела трансформироваться в более понятную «Heckler amp; Koch». Об этой марке я, по крайней мере, что-то слышал, хотя произошедшего феномена это, разумеется, не объясняло. Впрочем, ломать голову над тем, каким образом одни буковки способны превращаться в другие, я не собирался. Вместо этого я принялся целить по цветочным бутонам на обоях, время от времени энергично щелкая курком. Само собой, вхолостую. Выглядело это немного по-детски, но мне самому подобные приготовления смешными не казались. Когда на протяжении столь короткого времени на тебя трижды устраивают покушения, расслабляться попросту опасно. Как бы то ни было, умирать я не хотел, а смертью здесь пахло вполне явственной. При этом охотились не на кого-нибудь, а на меня. И не очень при этом утешало, что наряду с охотниками на сцене фигурировали некие таинственные защитники. Рано или поздно первым могло повезти, а вторые могли попросту опоздать.
Так или иначе, но очередной день (третий, к слову сказать!), начинался вполне идиллично. С баночкой мази и пузырьком йода Ангелина внимательно проинспектировала мое тело, не пропустив ни одного синяка и ни единой царапины. Охая, я гладил ее бедра, ласкал живот, и, дергаясь, она мазала тампоном там, где следовало и где не следовало. В результате, подойдя к огромному трюмо, мы пронаблюдали странное зрелище. Рядом с юной длинноногой особой стояло некое чудище, словно зебра исполосованное йодистыми разводами, с фиолетовыми синяками на груди и коленях, с ободранной рукой и царапинами на лице.
— А это, интересно, откуда? — я недоуменно указал на царапины.
— Не бери в голову, — Ангелина мужественно улыбнулась. Зайдя мне за спину, обняла за шею, прижалась всем телом. Трюмо послушно отобразило произошедшее слияние. Ни дать, ни взять — Адам и Ева в райской квартирке после ликвидации рокового яблока.
— Я совсем тебя не узнаю, — шепнула мне на ухо новоиспеченная Ева.
— Да уж, страшненький… — я даже не спрашивал, — констатировал. Возможно, я мало что смыслю в мужской красоте, но в женской кое-что понимал. И, на мой взгляд, эти два тела в зеркале сочетались далеко не самым лучшим образом. На Аню можно было смотреть и сбоку, и спереди, цедя слезы умиления, восхищенно прицокивая языком. От моего вида тоже легко было заплакать, но уже из чувства сострадания.
— Неправда, ты очень даже красивый!
— Красивый?
— Правда, правда! И я снова тебя хочу! — она стиснула мою шею так, что я захрипел. Пришлось прибегнуть к борцовским приемам, отчего тело ее мгновенно преобразилось, став по змеиному гибким и вертким. Теперь я уже не сомневался, что столь отменные пропорции моя нынешняя подруга приобрела не в процессе ленивого сидения на студенческих лекциях. Впрочем, она и сама успела кое-что порассказать. Девочка, как выяснилось, уважала верховую езду, фехтование, с удовольствием плавала и не чуралась чисто мужских тренажеров. Так или иначе, но физическая ее форма заслуживала высшей похвалы, и чтобы одержать верх, мне пришлось приложить немалые усилия.
— Ты стал сильнее, — вынесла она резюме. Я самодовольно улыбнулся. Быть кого-то сильнее всегда приятно — тем более, если речь заходит о твоих конкурентах.
— И живот твой куда-то пропал, — она ткнула меня кулаком в бок. — Ты увлекся каким-нибудь видом спорта?
Мне хотелось сказать — кем именно я увлекся, но откровенничать с этой умницей было преждевременно. А потому, оказавшись в затруднении, по старой студенческой привычке я ответил вопросом на вопрос:
— В смысле?
К слову сказать, когда-то этой идиотской присказкой переболел весь наш поток, что постоянно приводило к словесным казусам. Скажем, у кого-нибудь спрашивали:
— Который час?
Спрашиваемый тер лоб, мучительно морщился и в свою очередь вопрошал:
— В смысле?…
— А конспекты у тебя с собой?
И снова следовала та же нелепица. Вот и Аня на мою словесную баррикаду тут же фыркнула
— Спортом — это значит в смысле спорта. И ты не заговаривай мне зубы! Еще неделю назад ты был жирненьким и рыхлым, а сейчас…
— Что сейчас? — я навалился на Анну, прижавшись к ней так тесно, что она сначала прикрыла глаза, а потом бурно задышала. И в том, как она принимала меня в себя, как стискивала руками, пальцами и лоном, не было ни ханжеской безучастности, ни похотливой жадности, ни агрессии амазонки. Да и сам я себя не слишком узнавал. Верно, и впрямь было в подобных отношениях нечто особенно сладкое — в моем блаженстве за чужой счет. Впрочем, и совеститься я не спешил. Сейчас ей было хорошо — возможно, так же хорошо, как и мне, и я не видел особых препятствий, чтобы не записать эту заслугу целиком и полностью на свой счет.
Я обнял Анну крепче, обморочно прикрыл глаза. На минуту мы стали одним целым — двое, очутившиеся в одной лодке и в одной коже. Я чувствовал ее ток, и мое собственное напряжение передавалась ее мышцам. Так мы лежали довольно долго — может быть, полчаса, а может, и полдня. Только когда накал окончательно спал, а сердечный пульс снизился до приемлемого, она хрипло произнесла:
— И все-таки это не ты.
Я перекатился на ворсистый ковер и, чуточку помолчав, спокойно согласился:
— Да, это не я.
— Кто же тогда ты? Инопланетянин?
— Можно сказать и так.
— А если серьезно?
— Если серьезно, я и сам не знаю, как я сюда угодил.
— Тогда ты должен мне рассказать!
— Что рассказать?
— Все!
Я прикусил губу. Миг слияния прошел, мы остывали, как пара поставленных в холодильник кисельных стаканчиков, и она это тоже почувствовала. Порывисто сев, обняла собственные колени, не глядя на меня, попросила:
— Ну, хоть что-нибудь…
Это был приемлемый компромисс. ВСЕГО я всегда боялся. Будь то закамуфлированная ложь или «чистая» правда. Любые эталоны иллюзорны, и чистую правду могут отстаивать только глупцы и дети. Когда же говорят: «Но ты ведь не знаешь ВСЕЙ правды!», я торопливо открещиваюсь: «И не надо!..» Вполне возможно, что всей правды мне не захочется знать и в самый последний свой час. Не та это информация, за которую стоит ссориться с ближними и развязывать войны. Сама по себе правда — скучна и аморфна. В каком-то смысле это подобие академической оценки, которую нахальные индивиды пытаются давать вечности. Но вечность нельзя оценивать, как нельзя оценивать километры с килограммами и ругать атомарный кислород. Однако Ангелина испрашивала лишь малую часть правды, а на это я был всегда согласен.
Глава 5 В антракте между раундами
По сию пору убежден, что графоманов надо щадить. Не оттого, что самого себя я также причислял к этому неугомонному племени, а по причинам чисто психотерапевтического свойства. Бичуя, мы не воспитываем, а, ставя клеймо, не способствуем добрым посевам. Так уж получается, что, выкорчевывая сорную траву, мы меняем бесполезные злаки на злую крапиву. И кто знает, не отвергни венская академия художеств юного Адольфа, не откажи духовная семинария строптивому Джугашвили, может, и не было бы вовсе второй мировой войны? И что плохого в том, что рябоватый грузин распевал бы в храмах псалмы, а молодой Шикльгрубер обрел бы статус модного художника? Рисовал бы себе развеселые натюрморты, пейзажи с венскими дамочками, а в паузах иллюстрировал книжки любимого Карла Мая с индейцами и кактусами. Но, увы, люди по сию пору с пеной у рта ратуют за профессионализм, наотмашь громя последователей Хлебникова, критикуя чудаковатых знахарей, в клочья разнося незлобивый дилетантизм. Вот и вырываются иные дилетанты в профессионалы — вопреки всем многоумным прогнозам. А, вырвавшись, возвращают пощечины сторицей…
Словом, я не унывал и продолжал надеяться. Стоило им позвонить, и я тут же начинал одеваться. Манили пальцем — и я бежал. Бросал дорогих пациентов, выдумывал отговорки для коллег — и самым бессовестным образом исчезал из больницы. Чуть ли не прыгал дворовой собачкой в предвкушении косточки. А ведь всего-то и звали — на обсуждение моей первой неумелой повести. Наверняка собирались ругать, но и это было лестно. Как ни крути, некто посторонний вчитывался в мои тексты, строил догадки, творил умозаключения, а потому я готов был лететь и мчаться, — и все только для того, чтобы выслушать чужое мнение. А что мне было до него, если вдуматься? Тем более, что радостных отзывов ждать действительно не приходилось. Я описывал не постельные сцены и не схватки в космосе, — я писал о своей работе. Иными словами — о сумасшедших. Я пытался поведать об открытии, которое по сию пору не решался преподнести научному миру. Очень уж оно было пугающим и фантастичным. Даже романтик Павловский, боюсь, попросту меня бы не понял. По этой самой причине я и решил прибегнуть к жанру фантастики — ушел в эзопово закулисье, хронологически точно зафиксировав все основные этапы своего открытия. Я рассказывал о пандемии, с некоторых пор охватившей весь мир, я писал о загадочных вирусах, которых однажды сумел разглядеть в наш первый электронный микроскоп. Но вирусы — это не инопланетяне, а потому на коммерческий успех я ничуть не рассчитывал. И все равно я шел по первому зову и первому звонку. Потому что всегда надеялся: а вдруг? Поднимется кто-нибудь из маститых и усатых и, степенно пройдясь вокруг стола, заявит: «Сыро, конечно, малодоказательно, но… Есть тут, братцы, нечто этакое… Шарм, что ли, изюминка. Да и язык вовсе даже не плох…» Вот ради одной такой фразы, которую никто еще не сказал и, скорее всего, не скажет, я носился по издательствам и редакциям.