Год смерти Рикардо Рейса - Жозе Сарамаго

Свет в зале меркнет и гаснет, троекратный мольеровский стук возвещает начало, представляю, как изумил он рыбаков и их жен, вообразивших, наверно, что слышат последние удары деревянным молотком перед спуском корабля со стапеля, раздернулся занавес, и возникшая на сцене женщина зажигает плошку, еще ночь, а за кулисами послышался мужской голос, зовущий: Мане Зе! Мане Зе! — и спектакль пошел. Зал вздыхает, словно колышется, смеется — это когда в самом конце первого действия начинается на сцене перепалка и свара, а когда зажигается свет, видны становятся оживленные лица зрителей — добрый знак — раздаются и перелетают из ложи в ложу восклицания, и в первую минуту кажется, что действие переместилось туда: тот же говор, почти тот же, а лучше или хуже — зависит от того стандарта, с которым мы его сравниваем. Рикардо Рейс размышляет об увиденном и услышанном и приходит к выводу, что имитация не может быть предметом искусства и что автор по вполне простительной слабости написал пьесу на местном диалекте — или на том воляпюке, который считал диалектом, — позабыв при этом, что реальность не переносит своего зеркального отображения, противится ему, и может быть заменена лишь какой-то иной реальностью, и тогда они, столь отличные друг от друга, друг друга же и высветят поярче, прояснят и перечислят — реальность, как открытие, совершенное прежде, открытие, как реальность, идущая следом. На самом деле мысли Рикардо Рейса обо всем этом — еще путаней и сложней, да и немудрено: попробуйте-ка одновременно и размышлять, и рукоплескать, зал аплодирует, и он не отстает, захваченный общим чувством, ибо в конце-то концов спектакль ему нравится, если не считать, конечно, языка, так чудовищно звучащего в устах персонажей, и посматривает в ту сторону, где сидит Марсенда: она не аплодирует, не может, но улыбается. Зрители поднимаются со своих мест — мы имеем в виду именно зрителей, ибо зрительницы-то как раз почти поголовно остаются сидеть — мужчинам надо размять ноги, удовлетворить естественную надобность, выкурить сигарету или сигару, обменяться впечатлениями, приветствовать знакомых, людей посмотреть и себя показать в фойе, а те из них, кто не покидает зал, принадлежат к когорте женихов и поклонников: они стоят в проходах, бросая окрест себя орлиные взоры, они-то и есть герои собственного, весьма драматического действа, актеры, играющие в антрактах, покуда актеры настоящие отдыхают в своих уборных от персонажей, которыми были и которыми вскоре станут, тоже, впрочем, лишь на известный срок. Поднимаясь, Рикардо Рейс успевает заметить, что встает и доктор Сампайо, а Марсенда качает головой, отказываясь от чего-то, она остается, и отец ласково гладит ее по плечу и удаляется по проходу. Рикардо Рейс, прибавив шагу, опережает его и оказывается в фойе раньше. Совсем скоро они встретятся лицом к лицу, в толпе прогуливающихся и беседующих, где в густом табачном дыму слышатся голоса: Как хороша сегодня Пальмира, Чересчур натуральны эти сети на сцене, Черт возьми, когда бабы схватились, мне показалось, что это всерьез, Просто вы их не видели в жизни, а я бывал в Назаре — это сущие ведьмы, Но иногда ни слова не понимаешь, Что же, правда жизни, там именно так и говорят — и Рикардо Рейс, лавируя между этими группками, проходит по фойе и прислушивается к отзывам так внимательно, словно это он сочинил пьесу, но следит издали за перемещениями Сампайо, ибо ищет с ним встречи. И в какой-то миг понимает, что и нотариус его заметил и движется к нему, и заговаривает первым: Добрый вечер, как вам спектакль? — и, сочтя, что не стоит разыгрывать удивление и произносить что-то вроде «Какое забавное совпадение!», здоровается и отвечает, что как же, большое удовольствие, и добавляет: Мы, кстати, живем с вами в одном отеле, но все равно следует представиться: Меня зовут Рикардо Рейс — и замолкает, не зная, следует ли добавить: Я — врач, долго жил в Рио-де-Жанейро, в Лиссабоне всего месяц, доктор же Сампайо, услышав, разумеется, лишь то, что было произнесено, понимающе улыбается, как бы говоря: Знали бы вы Сальвадора так же давно, как я его знаю, не сомневались бы, что он мне о вас рассказывал, мне же в силу давнего знакомства не приходится сомневаться, что он вам рассказывал обо мне и моей дочери, а уж нам и подавно не приходится сомневаться в профессиональной проницательности нотариуса Сампайо, так давно занимающегося своим ремеслом. Будем считать, что нас представили друг другу, сказал Рикардо Рейс, Вполне, отвечал Сампайо, после чего завязался приличествующий случаю разговор о пьесе, о спектакле, об актерах, и собеседники обращались друг к другу с чопорной учтивостью — доктор Рейс, доктор Сампайо — существовало между ними такое счастливое равенство, хотя бы в званиях, но вот звонок возвестил конец антракта, они направились в зал и произнеся: До скорого свидания, заняли свои места. Рикардо Рейс уселся первым, глядя на недавнего собеседника, и видел, как он что-то сказал дочери, а та с улыбкой обернулась, и он улыбнулся в ответ, действие второе.

А во втором антракте они встретились вновь, но теперь уже втроем. И, хоть все уже знали, кто есть кто, откуда приехал и где живет, произошла церемония представления: Рикардо Рейс, Марсенда Сампайо, без этого нельзя, и оба ждали этой минуты, обменялись рукопожатием, правой рукой пожали правую, и левая рука доктора оставалась неподвижной, будто старалась не привлекать к себе внимания и вообще притвориться, будто ее вообще не существует. Глаза Марсенды блестят — без сомнения, ее растрогали печали Марии-рыбачки, если, конечно, не было в ее собственной жизни такого, что заставляет с особым чувством ловить каждое слово финального монолога: Матерь Божия, если есть ад, если после всех выплаканных мною слез суждено мне еще попасть в ад, не может он быть хуже этого, сказала бы она своим коимбрским выговором, ибо от произношения не меняется смысл произносимого, да и словами едва ли возможно передать то, что чувствуешь: Я прекрасно понимаю, почему неподвижна твоя левая рука, о, сосед мой по отелю «Браганса», человек, вызывающий мое любопытство, это я зову тебя своей левой рукой, и не спрашивай, зачем я это делаю, ибо я и себя самое еще не успела об этом спросить, а уже позвала, но когда-нибудь узнаю, что означало это несделанное движение, узнаю, а, быть может, и нет, а ты сейчас вежливо отойдешь, чтобы не показаться нескромным, назойливым, настырным, что ж, иди, я знаю, где тебя найти, и ты знаешь, где найти меня, ибо здесь ты оказался не случайно. Рикардо Рейс не остался в фойе, а стал бродить по коридорам, желая поближе разглядеть рыбаков, но раздался звонок, этот антракт был короче, а когда вошел в зал, уже медленно гасли огни. На протяжении всего третьего акта поровну делил свое внимание между сценой и Марсендой. Она ни разу не оглянулась, но иногда слегка меняла положение тела, и тогда приоткрывался едва заметно кусочек повернутой в профиль щеки, или правой рукой поправляла волосы слева, причем так медленно, словно делала это с неким умыслом, а с каким, хотелось бы знать? что нужно этой барышне, кто она — даже то, чем она кажется, кажется то таким, то этаким и всякий раз — разным? Рикардо Рейс видел, как она утирала слезы: это было после того, как Лианор призналась, что похитила ключ от кладовой со спасательными жилетами, чтобы Лавагант погиб, а Мария и Роза — одна начала, другая подхватила — сказали, что это — от любви, а любовь, когда не может осуществить свои цели, принимается пожирать себя, и тут зажегся в зале свет, загремели аплодисменты, а Марсенда еще утирала слезы, на этот раз платочком, да и не она одна, много в партере оказалось в этот миг заплаканных улыбающихся женщин — чувствительно сердце женское — актеры же стали выходить на поклоны и аплодировать, вытягивая руки по направлению к ложам бенуара, где сидели истинные герои этой истории о море и страсти, и публика стала поворачиваться к ним, разглядывая уже без стеснения — вот оно, причащение искусством — и рукоплеща отважным рыбакам и их мужественным женам, и даже Рикардо Рейс похлопал в ладоши, здесь, в театре он имел случай наблюдать, как легко понимают друг друга представители различных классов и родов деятельности, богач, бедняк и человек среднего достатка получили редкую возможность усвоить урок братства, а теперь вызываем рыбаков на сцену, и снова захлопали сиденья кресел, спектакль продолжается, садитесь, садитесь, настает кульминационный момент! Боже, какая радость, какое ликование поднимается в душе, как поет она при виде рыбацкого сословия, шагающего по центральному проходу, поднимающегося на просцениум: вот они поют свои народные песни, вот танцуют народные танцы, стоя вперемежку с артистами, сегодняшний вечер войдет в анналы Дома Гарретта, старшина артели обнимает актера Роблеса Монтейро, самая старая из женщин запечатлела поцелуй на щеке актрисы Пальмиры Бастос, и все говорят разом, и каждый — на своем наречии, но от того понимают друг друга не хуже, и снова танцы, и снова песни, и молоденькие актриски повторяют замысловатые па, зрители смеются и рукоплещут, а капельдинеры мягко начинают теснить нас к выходам, ибо на сцене намечается банкет, совместное пиршество действующих лиц и исполнителей, хлопнули пробки, запенилось шипучее, от которого щиплет в носу и голова идет кругом у непривычных женщин из Назаре — потому они и хохочут так безудержно. Завтра, перед тем, как тронутся в обратный путь арендованные автобусы, рыбаки в присутствии журналистов и фотографов и руководителей корпораций крикнут «ура!» Новому Государству и отчизне, и нет у нас полной уверенности, что сделают они это по условиям договора — может статься, что и по влечению души, до самой своей глубины тронутой обещанием выстроить новый и столь вожделенный причал, и если Париж стоит мессы, то двукратное ура будет споспешествовать спасению на водах.