Флэш по-королевски - Джордж Фрейзер

Я промолчал, но барометр моего настроения опустился на несколько пунктов. Сдается, из него, чтоб ему пусто было, получится неплохой сторожевой пес, да вдобавок он держит меня за «человека действия». Ясное дело, ему известна моя репутация как отчаянного, бесшабашного парня, привыкшего рисковать. Знай он про мою трусость, не был бы так бдителен.

Так что на какое-то время я оказался отдан на милость барона Рудольфа фон Штарнберга, и знай я его так хорошо, как узнал впоследствии, то переживал бы еще больше. Ибо этот малый, этот бесшабашный юнец с курчавыми локонами и обаятельной улыбкой, был одним из самых несносных типов, с которыми мне приходилось иметь дело: испорченным, беспринципным и смертельно опасным негодяем — а я, можете мне поверить, знаю в них толк. Лишь немногие из них, этих негодяев, творят свои мерзкие дела ради удовольствия, но Руди был именно из таких. Ему, скажем, нравилось убивать и обращать убийство в шутку: даже если здесь оказывались замешаны дамы, это его не останавливало и не пробуждало в нем жалости. Полагаю, можно найти преступления, в которых он не был замешан, но исключительно по причине того, что ему не представилось возможности в них поучаствовать. Мерзкий, злой, жестокий подонок.

При всем том, мы в результате неплохо поладили. И вовсе не потому, что я разделял большинство присущих ему пороков, а из-за его ложной уверенности в том, что мне присуща единственная имеющаяся у него добродетель — храбрость. Он был еще слишком молод, чтобы знать, на что способен страх, и представлял меня таким же сорви-головой, каким был сам: все-таки афганская репутация работала на меня. Кроме того, не могу не признать, что Руди мог быть прекрасным товарищем, если хотел, умел поддержать беседу, был мастак на пошлые проделки и любил мелкие радости жизни — поэтому мы легко нашли общий язык.

В тот первый день он был сама предупредительность. По прибытии домой Руди препоручил меня прекрасно вышколенному лакею-французу, который обработал и забинтовал мне голову, вымыл меня и помог одеться — они забрали мои вещи из отеля — а затем накормил роскошным омлетом. Потом мы отправились на станцию: Руди боялся опоздать на поезд. Едем мы в Берлин, сообщил он мне, но больше из него ничего не удавалось вытянуть.

— В свое время все узнать, — заявил он. — А пока нам нечего делать, предлагаю тебе забыть про французский и поупражняться в немецкий — он тебе скоро понадобится.

Мне пришлось удовольствоваться этим загадочным указанием — и следовать ему, ибо с этого момента он не желал ни слышать ни говорить по-французски. Впрочем, влив в себя бутылку рейнского, я стал с меньшим страхом вглядываться в свое неопределенное будущее, и, когда мы сели на вечерний поезд, мне оставалось просто следовать течению событий. Снова начинать бояться предстоит лишь по прибытии в Берлин.

Поездка заняла у нас три дня, хотя сегодня на нее потребовалось бы лишь несколько часов. Но тогда эра железных дорог только начиналась, и линия между Мюнхеном и Берлином не была еще достроена. Помню, часть пути мы проделали в экипаже, но не могу сказать какую. Одну ночь провели в Лейпциге, это точно, хотя меня мало заботила окружающая обстановка. По мере того как мы отсчитывали мили, мое беспокойство снова начало расти: какого же дьявола «им» от меня нужно? Несколько раз я пытался вытянуть что-нибудь из Руди, но без успеха.

— В свое время все узнаешь, — вот и все что он говорил и при этом многозначительно улыбался. — Скажу только, что будь моя воля, я бы сам взялся за эту работенку Я прямо завидую тебе. К сожалению, ты — единственный, кто для нее подходит. И не дергайся — это вполне по силам тебе.

Видимо, это должно было меня подбодрить, но выходило не очень. Дело в том, что он и все прочие представляли, что мои «силы» лежат в области войны, смертоубийства и геройщины, но я-то не желал иметь с этим ничего общего. Тем не менее у меня хватало ума не выдавать своих трясущихся поджилок; даже если самые мои страшные опасения справедливы, ему до поры лучше ничего не знать.

В поезде мы развлекались игрой в пикет и экарте, и нашли друг друга заядлыми картежниками, хотя в данной обстановке никому из нас игра не доставляла истинного удовольствия. Я был слишком напряжен, он же был всегда на стороже, не спуская с меня глаз. Руди оказался из тех несгибаемых парней, что способны быть начеку день и ночь, и ни разу за всю поездку мне не представилось ни малейшего шанса захватить его врасплох. Не уверен, что я воспользовался бы таковым, выпади возможность — к тому времени у меня сформировалось здоровое уважение к Руди, и я не сомневался, что в случае чего он без колебаний пристрелит меня и чихать ему на последствия.

Итак, холодной снежной ночью мы прибыли в Берлин, где нас встретил на станции другой экипаж, в котором мы поехали по освещенным фонарями оживленным улицам. После теплого вагона в карете было чертовски холодно, не спасали даже подбитые мехом плащи, теплые пледы и грелки, и меня вовсе не радовал факт, что наше путешествие, видимо, будет долгим — о чем свидетельствовали две коробки с едой и корзина с бутылками.

Продлилось оно еще три дня — с учетом занесенных снегом дорог, да сломанного колеса — и получилось крайне утомительным. Согласно моим наблюдениям, ехали мы на запад, делая около двадцати миль в день, но больших сведений из этого унылого германского ландшафта извлечь не получалось. Снег стучал в окно, наша карета напоминала ледяную избушку; я ворчал и бранился, Штарнберг же невозмутимо сидел в углу, закутавшись в шубу, и мелодично насвистывал сквозь зубы. Его реплики дышали или беззаботной веселостью, или едким сарказмом, и не знаю даже, что именно бесило меня сильнее.

Близился вечер третьего дня, когда, очнувшись от дремы, я обнаружил что Руди, открыв окно, вглядывается в сумерки. Снег на время прекратился, но резкий ветер врывался внутрь экипажа, и я намеревался уже посоветовать Руди закрыть окно, пока мы не окоченели, как он сел на место и сказал:

— Слава Богу, приехали. Наконец-то нас ждут настоящая еда и постель.

Я наклонился вперед, чтобы посмотреть, и увидел радужные перспективы. По длинной усаженной деревьями аллее мы катились к высокому мрачному зданию: наполовину дворцу, наполовину замку. В наступающих сумерках, на фоне затянутого облаками неба, его силуэт напоминал дома из готических романов, с их шпилями, башенками и грубой каменной кладкой. В нескольких окнах горел свет, а большой желтый фонарь указывал на арку главных ворот. Огни только подчеркивали древний мрак, окутывающий это место. «Чайльд-Флэши к Темной Башне пришел[26]», — пробормотал я, стараясь не думать о том, что ждет меня внутри.