Страх - Олег Георгиевич Постнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Спешу признать (ибо близка развязка), что вовсе никак не мыслил жизни с ней: я имею в виду устройство жизни в смысле финансов, например, или места (дядя Борис должен был объявиться вот-вот), или чего бы то ни было в этом роде. При учете последствий это может показаться забавным. Нужно, однако, знать, что сны для спящего не бывают смешны, ибо несоответствие частностей, составляющее основу юмора, есть самая ткань сна. Иногда – должно быть, с потешной гордостью – я наблюдал, как она ловко стряпает нам обед, или моет несносный пол (создавалась иллюзия его поблескивающей прочности), или попросту вдруг обнимает меня за плечо и глядит в то же окно, слегка прищурясь и покусывая губы. И снова ее висок с прожилкой был возле моего виска, так что все, о чем мог я себя спросить, касалось, в сущности, предрассудков. Теперь я знал многое; я, например, точно знал, что люблю ее распутство, ее блуд – мнимый или былой, не важно. Что мне нравится ее опытность. Ее некоторые словечки, которых нельзя написать. Ее дивное бесстыдство. Но разве я любил ее?
Оба раза мы ездили в город по ее просьбе. Метро доставляло нас в центр. Мы подымались все по той же Михайловской вверх, и затем я ждал ее в сквере. Она ходила в костел. Служба была по субботам.
XXI
Жаль, что у меня нет карты (в те времена – большой дефицит), и ниже мне предстоит положиться на свою память. Читатель вскоре оценит, я думаю, такой парадокс. Когда булгаковский Турбин, после падения белых, бежал к себе домой, а петлюровцы по нему стреляли, он, после второго промаха, осознал вдруг весь смысл числа три. Происходило это, кстати, как раз близ описываемых мною мест: чуть-чуть левей, если стоять лицом к костелу.
В тот день она спросила разрешения съездить в город самой. Я уже знал настоящее значение ее рабства, поэтому только пожал плечами. К моему удивлению, однако, она принялась рассказывать, где мне ее ждать. Она спросила, помню ли я тот дом с двумя парадными на разных этажах. Мне казалось, я помню.
– Чудно, – сказала она. – Жди меня возле верхнего без десяти минут шесть. Сегодня служба по-польски. Я хочу там быть, а мне идти от Софии.
За все эти дни это было первое разъяснение – и самый большой наш диалог, не считая рассказа в постели, – которым она меня удостоила. Я молча кивнул. Она уехала тотчас. Припоминаю тот день, по-весеннему серый, влажный, когда даже воздух кажется вязким, вещественным, полным звуков и запахов, самых ничтожных, впрочем, – кухонных, например, или выхлопов транспорта, похожих, по мере взлета их к небу (лоджия, восьмой этаж), на чад керогаза. Я вскоре продрог и закрыл балконную дверь. Потом я слонялся по квартире. Пытался сидеть в кресле, глядя на наш диван. Пытался читать. Не постигаю, какими судьбами мне в руки попался Мей. Я после специально спрашивал дядю Бориса, откуда у него этот том. Он, разумеется, не знал сам. Но как бы там ни было, «бьет Колен свою Колетту, и в каморку их на крик, хоть бы было до рассвету, сам Амур слетает вмиг!» (кажется, из Беранжера; а лучше бы из де Сада; сколь часто был прав божественный маркиз!). Часам к трем я задремал. Проснулся с болью в висках в том же кресле. Часы показывали, что я могу опоздать. Я вскочил. К метро я добрался в пять пятнадцать: 5:15, формула на табло. Турникет проглотил пятак. Пятерка мне всегда казалась красной. Вернее, красно-коричневой, с отливом. Шестерка, к слову сказать, зеленой. Артюр Рембо видел цвета́ букв. Поезд подошел тотчас. Крещатик промелькнул, на Костельной я запыхался. Возле парадного я был без пяти шесть: 5 + 1–5. Формула судьбы. Особенно в цветовой гамме. Улица была пуста: плохо знакомая мне еще в тот миг улица…
Легко догадаться, я ждал ровно пять минут. Потом, готовя извинения, пошел в костел. Впервые я был здесь. За те несколько десятилетий, что тут хозяйничали астрономы, огромный зал его был разбит на три этажа. В верхнем, под куполом, теперь была церковь. Алтарь стоял на месте прежнего проекционного аппарата. Заглядывая в себя, замечает один психолог из старых, находишь космос – или божество. Заглянув в зал, я нашел горстку прихожан. Действительно, служили по-польски. Кресла остались прежние, как в кино. Но Тони здесь не было. Я заблудился в коридоре, ибо бежал бегом. Наконец я снова был у парадного. Еще не смерклось, но зажглись фонари. И в их призрачном газовом свете (поскольку неон – газ) проклятая улица была опять пуста. Я стараюсь, я все еще стараюсь, даже теперь, на горе́ (все помнят: Нью-Джерси в основном равнина), быть точным, аккуратным, точным в мелочах. Вот, например: Трехсвятительская делает изгиб. Она огибает как раз тот холм, у которого стоит дом с зеленым парадным. № 13. Дальше ограда над склоном, верхушки деревьев за ней. Поворот. Еще один дом: № 11. Может быть, она говорила о нем? Она точно говорила о нем в тот вечер, когда… словом, когда мы с ней встретились. Сказала, он тоже имеет второй вход внизу. Что он такой же, как этот. Нет, что у него даже два таких странных парадных. Как смешно! Или это я узнал сам? Надо быть точным. Я опоздал. Что, коли я спутал еще и номер?
Я уже снова бежал – мимо ограды. Так. № 11. Дверь подалась. Тусклый свет лампочки. Прямые лестницы вниз. Коричневый цвет стен. И сам дом тоже коричневый. Три этажа – пустяк. Я сбежал по ступеням, распахнул дверь. Тот же двор – или смежный. Да, лебедка торчит за забором. Но стройка идет и здесь. Мусор повсюду. Тони нет. Э, да тут и вряд ли кто-либо ходит. Хоть кто-нибудь. То, либо,
