Русский патриотизм и советский социализм - Алексей Кожевников

Даже краткий перечень актов вандализма, совершенных в 1920–1930-е гг. в отношении памятников и захоронений деятелей русской истории, красноречиво свидетельствовал о целенаправленной политике, проводившейся определенными кругами в большевистском руководстве и местными властями по искоренению всего, что олицетворяло дореволюционное прошлое страны. Об этом пишут современные российские исследователи: «В фундамент для компрессоров превращены могилы героев Куликовской битвы Александра Пересвета и Родиона Осляби. Останки организатора и героя национально-освободительной борьбы русского народа Кузьмы Минина взорваны вместе с храмом в нижегородском кремле, а на том месте сооружено здание обкома партии. Мрамор надгробия с места захоронения другого народного героя, князя Дмитрия Пожарского в Спасо-Ефимиевом монастыре в Суздале пошел на фонтан одной из дач… В 1936 г. была разобрана Триумфальная арка на площади Тверской заставы в Москве, сооруженная в честь победы в Отечественной войне 1812 г. 25 апреля 1932 г. в Наркомпросе постановили передать “Металлому” памятник Раевского на Бородинском поле ввиду того, что он “не имеет историко-художественного значения”. Под такие же формулировки были взорваны Храм Христа Спасителя, 12 из 14 памятников, установленных на местах боев 1812 г., разрушены тысячи других исторических памятников»[307].

Пафос отрицания культурного прошлого России был присущ и части советских творческих работников – сторонников создания «новой пролетарской культуры», чуждой классическим традициям. Так, в резолюции Первой Всесоюзной конференции пролетарских писателей, проходившей в январе 1925 г., «контрреволюционным» объявлялось не только все прошлое русской литературы, но и лояльное к Советской власти течение писателей-«попутчиков», поклонявшееся «гранитному монументу буржуазно-дворянской литературы» и проникнутое «духом национализма, великодержавности, мистицизма»[308]. В выступлении молодого писателя В. В. Вишневского на одной из армейских партконференций в июле 1921 г. провозглашалось, что «старая культура была фактически пропитана буржуазным духом». Соответственно, большинству наиболее известных русских литераторов и деятелей искусства были присвоены классовые «ярлыки», которые обозначали «непригодность» их творчества для будущей социалистической культуры: А. С. Пушкин был назван дворянином, придворным камер-юнкером, не признававшим никаких революций, и, следовательно, являлся «контрреволюционером», М. Ю. Лермонтов – аристократом, Н. А. Некрасов – помещиком, Л. Н. Толстой – графом и писателем, в произведениях которого народ был лишь фоном для основного действия, которое разыгрывалось в аристократической среде. А. П. Чехов был объявлен мещанином и представителем «упаднического» направления в литературе, А. В. Кольцов – типичным представителем кулачества, М. И. Глинка – помещиком, Н. А. Римский-Корсаков – придворным капельмейстером, автором лженародных опер, непонятных крестьянину. Творчество П. И. Чайковского рассматривалось В. В. Вишневским как образец упадничества и пессимизма, чуждого рабочему классу[309]. В статье о Л. Н. Толстом, опубликованной в Малой советской энциклопедии в 1930 г., утверждалось, что роман писателя «Война и мир» является не более чем попыткой «реабилитировать дворянство»; в публикациях 1920-х гг. П. И. Чайковский объявлялся «квасным патриотом», а А. М. Горький – «псаломщиком русской культуры»[310]. Литературовед В. Б. Шкловский, затрагивая на страницах журнала «Искусство кино» вопрос о постановке классических произведений русской литературы, заявлял, что «Капитанская дочка», «Герой нашего времени», «Бесы» являются «запасом неправильных фактов». Поэтому «с Толстым, Пушкиным, Лермонтовым и Достоевским нужно бороться по линии изменения сведений, которые они сообщают»[311]. Нигилистическое отношение к культурному наследию было характерно и для раннего В. В. Маяковского. Так, в своем стихотворении «Радоваться рано» (1918 г.) поэт призывал к тотальному разрушению старой культуры: «Выстроили пушки на опушке, / Глухи к белогвардейской ласке. / А почему не атакован Пушкин? / А прочие генералы классики?»[312]. Впоследствии Маяковский изменит свое отношение ко многим писателям-классикам, в том числе и к А. С. Пушкину (в 1924 г. поэтом будет написано знаменитое стихотворение «Юбилейное», посвященное 125-летию со дня рождения Пушкина, которое отмечалось в стране)[313]. К новому «пониманию» дореволюционной литературы призывал и нарком просвещения А. В. Луначарский. В 1924 г. он утверждал, что Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой если и были великими писателями, то «вопреки этой проклятой старой России, и все, что в них есть пошлого, ложного, недоделанного, слабого, все это дала им она»[314].

Ярлык «националиста» был приклеен автору «Конька-горбунка» П. П. Ершову. В отзыве на замечательную стихотворную сказку, написанным редактором Главлита Львом Жмудским в начале декабря 1922 г., отмечалось: «Фабула – православный (это всюду автором выделяется) Иван-дурак, наперекор своим умным собратьям становится царем – как нельзя лучше сатиры на дореволюционную Россию – но беды в том, что услужливый автор как истый националист ненавидит басурман и мечтает о “святом кресте” даже на луне (конечно в образе сказочных достижений), глубоко верует в звезду Ивана-дурака. Не в пример сказкам Пушкина сказка Ершова лишь лубочная карикатура на них – по части воспитательной для детей в ней все от реакционного и анти педагогического – здесь все лучшее по царю мерится (стр. 10 – 1-я половина) и по боярам. Конечно ничего не делается, чтобы не перекреститься (стр. 10-я, 2-я половина). Ну а истинно русскому обязательно противопоставляется, “не пойдет ли царь Салтан басурманить христиан” (там же)… На стр. 16 восхваляется “царь надежа”, которого, конечно, народ встречает восторженным “ура”… На основании всего приведенного считаю “Конек-горбунок” к выпуску в свет весьма нежелательным, если ни недопустимым»[315]. Академическое издание «Конька-горбунка» будет осуществлено лишь в 1934 г.[316].

Органами цензуры запрещались и некоторые спектакли, поставленные по произведениям русской классической литературы. Их идейное и эстетическое содержание, «не соответствовавшее» новым культурно-политическим установкам, зачастую и определяло решение цензурных чиновников. Неудивительно, что творчество выдающегося поэта, прозаика и драматурга, певца русской «былинной старины» – графа А. К. Толстого едва ли могло быть приемлемым для людей, стремящихся навсегда с этой «стариной» покончить. В мае 1924 г. Циркуляром Главлита была запрещена постановка оперы «Князь Серебренный» по одноименному роману писателя. Свое решение цензоры мотивировали тем, что содержание оперы «является яркой агитацией в духе православия, самодержавия и народности». По мнению Главлита, образы царя Ивана Грозного, князей и бояр авторами либретто идеализировались, а «народ» был представлен безропотной массой, послушной воле благодетеля-монарха[317]. Драма «Царь Федор Иоаннович» А. К. Толстого была охарактеризована Главреперткомом как сочинение «с оттенком либерального монархизма» и не рекомендовалась к постановке в деревне (как и другая пьеса писателя из его знаменитой «драматической трилогии» – «Смерть Иоанна Грозного»). «Царя Федора» в виде исключения было позволено ставить раз в месяц в одном из театров Москвы[318].

Национальная патриотическая идея, противоположная по своей сути идее всемирного «наднационального» братства трудящихся, рассматривалась ревнителями «мировой революции» как контрреволюционная и едва ли не как главная идеологическая угроза осуществлению глобального коммунистического проекта. В своей статье о патриотизме, опубликованной в «Энциклопедии государства и права» (1927 г.), один из ведущих разработчиков советского законодательства, председатель Верховного суда РСФСР П. И. Стучка подчеркивал: «В наше время П (патриотизм – А. К.) играет роль наиболее реакционной идеологии, которая призвана обосновывать империалистическое хищничество и заглушать классовое сознание пролетариата, ставя непереходимые границы его освободительной борьбе»[319].

В своем выступлении на I Всесоюзном учительском съезде в январе 1925 г. А. В. Луначарский утверждал, что «идея патриотизма – идея насквозь лживая». По его мнению, в патриотической пропаганде были заинтересованы только представители низвергнутых имущих классов, для которых «задача патриотизма заключалась в том, чтобы внушить крестьянскому парнишке или молодому рабочему любовь к “родине”, заставить любить своих хищников»[320]. Обращаясь к учителям, нарком просвещения задавался вопросом: «Что такое в самом деле родина при капиталистическом строе, что такое каждая отдельная страна, держава?». И отвечал на него, убеждая делегатов съезда в условности существования национальных государств и национального гражданства: «Очень редко вы найдете такую страну, в которой случайно граница ее совпадает с границами расселения данного народа. В огромном большинстве случаев вы имеете державы, подданные которых в демократической стране прикрыты лживым термином “граждане” – люди различных национальностей»[321]. Поскольку такое «гражданство» и такой буржуазный «патриотизм», по мнению Луначарского, стремительно «разлагаются» под воздействием мировых революционных процессов, докладчик призвал советское учительство воспитывать детей в сугубо интернациональном, «общечеловеческом» духе: «Воспитывать нужно человека, которому ничто человеческое не было бы чуждо, для которого каждый человек, к какой бы нации он ни принадлежал, есть брат, который абсолютно одинаково любит каждую сажень нашего общего земного шара, и который, когда у него есть пристрастие к русскому лицу, к русской речи, к русской природе, понимает, что это – иррациональное пристрастие»[322]. По сути, в этих словах звучал призыв к индифферентному и даже космополитическому отношению к родной земле и культуре своего народа. Своему негативному восприятию патриотической идеи А. В. Луначарский оставался верен и в последующие годы. Так, в лекции, прочитанной им перед ленинградской аудиторией 23 мая 1928 г., нарком прямо заявлял: «Мы не нуждаемся ни в каком патриотизме». Только всемирное государство трудящихся сможет обеспечить достойную жизнь многонациональному пролетариату, поскольку он, по мнению Луначарского, «не чувствует себя гражданином определенной страны…, является интернационалистом»[323].