Пушкин: Ревность - Тамара Катаева

НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА: Это никогда не будет моим. Он уже никогда этого мне не подарит.

Он тоже рано овдовел. Был год, когда мы оба были свободны. Не желали б под венец? Уехав, например, в Америку? Он занялся бы политикой и там, раз чувствовал призвание? Или, раз он боек, обаятелен, беспринципен и решителен, занялся бы каким-нибудь business? Я представляю его, барона, красавца, богача, даже там — поехал ли бы с нами Геккерн? Такой лис, такое поприще! Наверное, поехал бы и он и тоже не остался б не у дел. «Старик» ведь был очень молод! И вот они в аристократических гостиных Нью-Йорка или, скорее, как французы Нового Орлеана. Свеженькие дебютантки и их маменьки с изумлением взирают на меня, ровесницу, многодетную мать.

От нас пошли бы дети, юные герои Гражданской войны. Геккерн занимал бы важное место в верховных, дипломатических или иных кругах, Дантес — он офицер, он стал бы служить и был бы видным командующим. Наши дети, родившиеся в Америке, с такой семьей могли бы иметь самую блестящую будущность. Кажется, самый главный там — президент. Мне пришлось бы вести себя строже, холоднее, замкнутее, чем требуют самые строгие правила. Их скромные американские представления о старой аристократии были бы признаны слишком вульгарными перед новым ригоризмом. Я была бы неприступна, как королева. Только когда стала бы уже совсем, совсем стара, появился бы какой-то университетский профессор или, если б дети пошли в гору, журналист, кто раскопал бы всю историю, списался бы с европейцами, перевел бы всего Пушкина… Я не умерла бы так рано. Я ела бы много сливочного масла, говядины, овощей, кукурузных лепешек, никаких соленьев, грибов, гусиных перетомленных печенок и шестичасовых супов с гренками, шампанского — только все простое, свежее, много свежего воздуха, сухой жаркий климат, отдых на океане, много верховой езды, плавания. Американцев не удалось бы убедить в привлекательности интересной болезненности — я была бы одной из пионерок нового, на век вперед, идеала красоты: рослой, спортивной, с чистым лицом и зубами, мягкими волосами. Про плечи мои бы писали, что они не как пальмовые ветви, а как у университетской чемпионки, пловчихи. Когда началась Гражданская война, мне было всего сорок девять лет.

НАША семья вся сплотилась — мы женаты с зимы 1844 года, безо всякого траура по Кате — время, которое нам понадобилось, — только узнать, снестись, свидеться, обвенчаться и уехать. У нас были бы самые высокие поручители при бракосочетании. Нам ничто не препятствовало бы. Гражданская война дала нам шанс сделать действительно великую карьеру, карьеру семьи, заложить royal family Америки, которая могла быть покрепче Наполеоновой. У Наполеона была та слабость, что все началось с него, сразу с Наполеона. Он начал и завершил величие семьи. Собственно, только его одного личное величие — просто он по итальянской простонародной семейственности не мог удержаться, чтобы не возвысить сестер и братьев. Ему это вовсе было не нужно политически — неродственные выдвиженцы благодарили б его с еще большим рвением: «мои братья выказывают мне недовольство выделенным так, будто бы это наш отец, король, оставил мне это королевство». Геккерны бы начали ни с кого-то одного, они начали бы завоевание Америки широким семейным фронтом.

Я стала еще красивее и выполняла все обязанности первой леди. При всей моей никчемности — я для чего-то была уже один раз выбрана, значит, могла и пригодиться во второй. Все ли исторические личности очень значительны сами по себе, а не случаем, который один их и сделал?

Нашему старшему сыну в начале войны было б 16, в конце — 20. Наш американский Орленок.

На то мы и Геккерны, на то мы и тонкие французские дипломаты, политику мы считаем такой же позитивистской деятельностью, как всякую другую, — мы переметнулись на сторону Севера, к янки, мы хотели быть победителями.

Южане были бы поражены таким предательством и вероломством. Они бешено бы судили победителей. Было найдено объяснение, они все-таки раскопали тайну семейства: миссис Геккерн была первым браком замужем за ниггером. Ее оставленные в России дети — черные. Геккерны сначала игнорировали, будто отрицая, потом признали — и это стало их новым настоящим прорывом, знаменем северной пропаганды.

…А мои дети, Пушкины? Мне бы их никто не отдал.

Я подумаю об этом завтра.

БАРОН ЖОЗЕФ-КОНРАД Д'АНТЕС: Отцовская ревность. Не сразу и поймешь, откуда взять образец, в какой книге, в каких сказках и мифах изобразили б ревнующего отца? Всегда он будет просто завистником — неблагодарным, не оценившим будто бы законный дар отцовства. Ревновать будет к сыновьим успехам — только и всего. При мне живом барон Геккерн попросил сыновьнего имени для моего Жоржа — и получил его от меня, с благодарностью. Было пышное письмо, был полный достоинства ответ. Жорж получил то, что не мог бы дать я, у меня отнялось то, что не могло бы быть отнято и моей или его смертью. Зависть — болезнь дружбы, ревность — болезнь любви. Так сказал какой-то русский философ. До чего додумались русские! Какие-то древнеримские забавы, все императоры игнорируют родных детей, сожительствуя с мужчинами, таковых не имеют, все престолонаследники — усыновленные. Какой только законный сын не был приемным! Казалось бы, наигрались. Вот — в России, на виду, в доме голландского посланника тоже мужчина сорока четырех лет усыновляет офицера.

Проблема отца, узнающего, что сын предпочитает мужчин, легко представима. «Мужчин» — это, может, и не страшно, это может быть его частным и глубоко физиологическим делом. Какие-то совершенно неприемлемые для меня лично предпочтения могут быть и у моего сына, живущего с женою. Когда у сына появляется мужчина, один, избранник, тогда в моих обычных горестях отца, открывшего мужеложство сына, — отсутствие наследников, общественное осуждение, собственная неприязнь и пр. — появляется ревность. Если тот, к кому ушли из твоего дома — дочь, жена, из рук — хористка, просто знакомая дама, — мужчина, значит, он твой соперник. Мог взять твою жену — и возьмет, взял еще и сына. Взял все. Твой соперник всемогущ, ему подвластно все, он гораздо сильнее тебя. Ревность — это не тоска по тому, что отнимается, а страшное, как преисподняя, поругание тебя самого чем-то лучшим, сильнейшим. В каждой боли есть что-то очищающее, делающее нас сильнее. Ревность — единственное, что черно кромешно. Выйдя из ревности, ты не станешь сильнее, ты будешь изворотливее и хитрее и будешь знать, чего надо будет избегать всегда. Ты не вожделел к сыну, но отдал его тому, кто хочет того же, что и ты. Такие соперники никогда не примирятся. Двое мужчин, ссорившиеся из-за женщины, могут разлюбить ее оба или по одному и радостно пожать друг другу руки. Сына я не разлюблю никогда, но что будет то, что встало между нами?